1. Шпакович Ольга писатель
2. Проза
3. Рассказ "Завтра, которого не было" или "Надежда" (в журнальной версии) 1994 год

       Из соседней комнаты доносились звуки поцелуев, а рядом тихонько сопели во сне дети. Холодно и бес­приютно было Надежде. Вскоре поцелуи за стенкой смолкли, видно, мужа Сережу и его любовницу сморил наконец сон. Мысленно Надя была с ними. Она представляла темную спальню с белым пятном постели, освещенную лунным светом, светловоло­сую голову Сергея на подушке, и на его плече — обесцвеченные кудряшки чужой женщины.

... Несколько месяцев назад Надя и Сергей развелись. Но жили под одной крышей, потому что идти обоим было некуда: эту квартиру оставила Наде покойная мать, а Сергей не хотел возвра­щаться в деревню к родителям. Так и жили под одной крышей два человека, ставших чужими друг другу. А самое ужасное для Нади было то, что она продолжала любить этого чужого человека. Каж­дую ночь она прислушивалась к его дыханию в соседней комнате, ей хотелось открыть запертую дверь, проскользнуть к нему и заб­раться в его постель, как раньше. И каждую ночь Надя представля­ла его холодные глаза, недоуменно поднятые брови. "Прогонит, про­гонит", — с этой мыслью, вконец измученная, засыпала. Каждое утро он уходил на работу, как всегда подтянутый и элегантный, с независимо поднятой головой, и Надя, любуясь им, с грустью дума­ла, что этот желанный мужчина больше ей не принадлежит. Он ста­рался бывать дома как можно реже. Часто не приходил и ночью. И это было еще хуже, чем глядеть на запертую дверь, не смея войти. Дети редко видели его — когда он приходил, они обычно уже спа­ли, и Надя с горечью видела, что дети стали отвыкать от отца.

Но то, что произошло этим вечером, было хуже всего: хуже развода, хуже этой непонятной жизни, это оказалось последней кап­лей в переполненной чаше терпения.

Надя укладывала детей, когда в коридоре послышались его голос и приглушенное женское хихиканье. Она вышла и увидела рядом с Сергеем какую-то девицу, совсем молоденькую, с обесцве­ченными кукольными кудряшками. Возможно, она была привлека­тельна, но Надя, оглядев соперницу, заметила в ней одни недостат­ки: слишком яркую кофту, неестественно синие тени на веках и дыру на пятке. Незнакомка бесцеремонно принялась разглядывать Надю:

— Это и есть твоя бывшая?

— Да, не обращай внимания, — поморщился Сергей, выгру­жая из сумки бутылки с пивом.

— Старая она у тебя, — сделала вывод девица и кокетливо добавила: — Сергей, ты тоже, что ль, такой же старый?

— Нет, я ее на два года моложе, пойдем на кухню, Любаша.

Но Любаша решила на правах счастливой соперницы полно­стью уничтожить отставную жену. Сергей вел ее на кухню, а она оборачивалась и отпускала ехидные реплики:

— А чо она такая толстая? А чо она такая страшная? Получ­ше не мог найти?

— Вот и нашел тебя.

Характер у Нади всегда был вспыльчивый, но тут ее просто затрясло от злости.

— Ах ты гадина! Ты пришла в мой дом и меня же грязью поливаешь?!.

— Теперь мне понятно, почему ты ее бросил: бешеная она, — как ни в чем не бывало хихикнула Любаша.

— Убирайся отсюда! — крикнула Надя.

Еще не успевшие уснуть дети, услышав крик матери, выбе­жали из своей спальни, но, увидев незнакомую женщину, нереши­тельно остановились.

— А ты, Сергей!.. Как тебе не стыдно? В доме маленькие дети... твои дети! А ты начал приводить потаскух! Ничего себе при­мер для мальчиков!

— Кто еще из нас потаскуха? — невозмутимо возразила Лю­баша. — И вообще, Сережа, заткни ей рот, а то я уйду. Я сюда при­шла отдыхать. а не выслушивать истерики твоей старухи. Ты мне обещал море любви этой ночью, а тут...

— Будет тебе море любви, моя девочка, –– сказал Сергей, и на его лице появилась та улыбка, которая появлялась всякий раз когда кто-нибудь затрагивал игривую тему. И от того, что эта такая знакомая улыбка предназначалась не ей, Надя совсем вышла из себя.

— В моей квартире я не позволю заниматься развратом! Я этого... не потерплю! — она кричала, придумывала разные обид­ные слова, но они не производили никакого эффекта. Сергей что-то спокойно сказал сыновьям и увел их в комнату, а Любаша смотрела на нее так, словно Надя была дикое заморское животное — с долей отвращения, опаски и любопытства. Надя поняла, что своим пове­дением себя только унижает; по сравнению с этой юной ухоженной девочкой она сильно проигрывает — измотанная женщина в ста­ром халате. От злости и от сознания собственного бессилия она уда­рила Любу по щеке, чтобы вывести ее из себя, лишить этого состо­яния превосходства. Но Люба вместо того, чтобы броситься на нее или закричать, прикрыла лицо руками и стала похожа на малень­кую беззащитную девочку, которую обижают.

— Ну, это уж слишком! — заявил подоспевший Сергей, гру­бо схватил Надю за руки и втолкнул ее в ванную. Надя зарыдала так, что ее всю затрясло, но сейчас ее слезы не встречали сочув­ствия, а только раздражали. Сергей резко нагнул ее над ванной, и Надя почувствовала, как ледяная вода потекла по лицу, залила спи­ну.

— Успокоилась? А теперь иди спать. И не забывайся впредь: я тебе — никто, ты мне — тоже, и я не позволю лезть в мою жизнь.

Он вывел ее из ванной, протащил ее, мокрую и взъерошен­ную, по коридору мимо торжествующей Любаши и втолкнул в спаль­ню.

— Мама, — раздался встревоженный голос младшего сына. — Эта тетя ушла?

— Ушла. Спи, малыш, я сейчас лягу.

... Надя не знала, сколько прошло времени. Мальчики усну­ли. Она слышала их спокойное дыхание. Из соседней комнаты до­носились звуки поцелуев, приглушенные голоса и женский смех. Надя не замечала, что мокрый халат прилип к телу, что ей холодно, что она вся дрожит.

Ее мучила ревность. Она представляла все, что происходит в соседней комнате так отчетливо, словно сама находилась там. Когда наступила тишина, к Наде вернулась способность мыслить, но мысли были невеселые. "Это самый ужасный момент в моей жиз­ни. Ничего ужаснее у меня не было и, надеюсь, не будет. Какая, оказывается, пытка знать, что твой муж, твой любимый мужчина сейчас ласкает другую. И не какую-нибудь абстрактную женщину — нет, я ее только что видела! Он позволил ей унижать меня, втап­тывать меня в грязь. При детях! Он был за нее, а не за меня. Какое унижение! Как я смогу это пережить? Нет, я не переживу этого. Как я завтра выползу из своей комнаты, как я посмотрю на нее — счас­тливую, торжествующую соперницу? На него? Как я перед детьми сделаю вид, что все нормально, хотя все ненормально! Все! Все, что здесь происходит! То, что мы живем под одной крышей — два чужих человека, на глазах у детей. В их маленьких головках просто не укладывается, что папа может совсем уйти и не просто уйти, а к другой женщине. Ведь для них папа и мама — одно целое. Наверно. Им это было бы так же дико, как если бы я ушла к чужому ребенку, а их, родненьких, бросила... Это противоестественно! Нельзя, что­бы так было! Надо что-то делать. Если он не уходит, должна уйти я ... Вот если бы меня вдруг не стало — все встало бы на свои места: вдовец. Его дети... Если сейчас он не чувствует ответственности перед детьми, то, когда они останутся на его руках, сразу почув­ствует. И не будет шляться со всякими любками, а найдет порядоч­ную женщину, которая станет хорошей матерью детям. Если он бу­дет любить ее, обстановка в семье будет здоровая, и дети будут себя чувствовать хорошо. А я... А для меня все равно все кончено! Меня унижают, мучают, я здесь никому не нужна, только мешаю..." Рас­травив себя такими мыслями. Надя расплакалась, уткнувшись в спинку старого кресла, чтобы не разбудить детей. "Не хочу жить, не хочу! Не нужна мне такая жизнь! Я в этом мире лишняя!" — ис­ступленно шептала она.

Скрипнула дверь соседней комнаты. Надя замолчала, при­слушалась. По коридору прошлепали босые ноги, щелкнул выклю­чатель, послышался плеск воды в ванной и безмятежный, что-то напевающий Любкин голос. "В моем доме! И я ничего не могу по­делать ...  Господи, так куда же мне еще скрыться от всего этого? Если даже в моем собственном доме я не могу отгородиться от всей этой мерзости! Господи, мне всего-то надо, чтобы меня и моих детей не трогали ..." Надя опять заплакала, но быстро успокоилась. Мыслей и чувств больше не было — их сменило безразличие. Ти­хое, спокойное, зловещее в своем спокойствии. Лучше мокрое от слез, искаженное от горя лицо, чем лицо застывшее, как маска, с остановившимся взглядом и сжатыми губами. Потому что то — лицо живого человека, а это — лицо самоубийцы. "Я знаю, где я найду покой, где мне безразлично будет, какую еще любку будет любить Сережа. Вот выпрыгну из окна..." Надя представила, как она летит в черноту январской ночи так отчетливо, что закололо кончики паль­цев, как это обычно бывает, когда смотришь на землю с большой высоты. "Нет, это для мужественных женщин. Повешусь!" Надя представила себя, висящую в неестественной позе, с разбухшим синим языком. "Нет, дети увидят такое, напугаются. Перерезать вены? Говорят, если в теплой воде — не больно... Нет, вид порезан­ного пальца вгоняет меня в панику, а тут — целая ванна крови. Да еще и ванна, в которой голая баба только что мылась после моего мужа... Ха-ха! Трагедия в духе Шекспира! Ревнивая жена смывает грехи мужа собственной кровью! Нет уж... Снотворные таблетки! Их же у меня целая куча. По крайней мере, это не больно, не тра­гично и не страшно. Я просто сильно захочу спать... И никакой крови, никакого высунутого синего языка. Все будет буднично".

Дождавшись, когда за Любкой закроется дверь спальни, Надя проскользнула на кухню, достала снотворные таблетки, а из холо­дильника — бутылку шампанского, которую приготовила к своему уже скорому дню рождения. "Во-первых, я слышала, что со спирт­ным лекарства легче усваиваются, А во-вторых, если я отмечаю свой никому не нужный день рождения, почему бы мне не отметить день моей смерти?"

Надя неумело распечатала бутылку. Шампанское с тихим ши­пеньем наполнило бокал. Затем она высыпала на стол таблетки и расставила в очередь, как солдатиков. "Может, не надо?.. Нет, надо! Все равно ничего хорошего больше у меня не будет. Если пять минут жизни мне невыносимы, как я смогу жить еще долгие годы? Мучиться, но жить? Нет, я не мазохистка. В конце концов, никому своей смертью горя я не причиню. Дети маленькие, скоро они меня забудут. А Сергей ... Может быть, когда я умру, он перестанет меня презирать. Он поймет, как я переживала". Надя поднесла бокал к губам и улыбнулись. Как она любит этот напиток! Он связан со  столькими приятными событиями в ее жизни! С привычным замиранием сердца она отпила глоток. Затем протянула руку за первой таблеткой.

... И вот все до одной выпиты. В бутылке жидкости на самом дне. Подумав немного, Надя принесла "Молитвослов", нашла "Молебный канон при разлучении души от тела". "Господи, я прочитаю молитву, все, как положено, только прости меня! Я, наверно, не­удачница — не умею жить. Ты сам видишь, как мне плохо. Ты зна­ешь, что это я разрушила семью. Из-за меня несчастлив муж, из-за меня несчастны дети. Но я несчастна больше их всех. Ты ведь не сделал меня сильной, а я не могу дальше нести это наказание". Она встала на колени. Заработал холодильник, нехотя, как будто сонно. По полу пробежал таракан. Взгляд упал на пустые бутылки из-под пива, которым здесь недавно разогревали себя мужчина и женщи­на. Сердце вновь болезненно сжалось, и Надя, с тревогой погляды­вая на дверь, стала шептать слова молитвы: "... да отпустится от уз плотских и греховных, и приими... в мир душу..."

Дочитав молитвы, Надя пришла к себе, легла, уткнувшись в одеяло. Только теперь она почувствовала, что она замерзла. Шам­панское успокоило ее, и появилось приятное легкое опьянение. "Все равно ведь не умру, — подумала Надя. — Просто как следует высп­люсь, а завтра проснусь как ни в чем не бывало. Так, завтра у нас что? Среда. Вставать в семь утра, вести детей в садик. Значит, по­спать мне удастся совсем немножко. На работе буду носом клевать. И пойдет все своим чередом, и будет все тянуться неизвестно сколь­ко..." Надя полежала еще немного, ни о чем определенном не ду­мая. В голове пронеслись обрывки мыслей, воспоминания. Стало клонить в сон. Но тут мысли опять вернулись к сложившейся ситу­ации. "А вообще — почему я должна самоустраняться? Уступать кому-то дорогу? Дарить мужа, детей, квартиру какой-нибудь Люб­ке? Да, вот она бы моей смерти обрадовалась! Все бы ей перешло: моя квартира, мои и мамины вещи, которые помнят меня еще ма­ленькую, мои фотографии... Впрочем, фотографии она выбросит. И у моих детей даже памяти обо мне не останется, словно меня никогда и не было. Ну нет! Я не позволю всяким любкам воспиты­вать моих детей, ухаживать за моим мужем. Я не позволю, чтобы дети забыли меня, а какую-нибудь Любку звали мамой! Да как я  могла подумать о смерти! Нет уж, девушки-красавицы, это мой муж, мои дети. Я здесь хозяйка. И в своей жизни я тоже хозяйка! Вот захочу — и все у меня будет по-прежнему, все будет хорошо. Захочу — и верну Сережу! А почему бы и нет? Ведь он когда-то так любил меня! Ведь вот же наши дети! А может, он до сих пор меня любит? Ведь не уходит же? И потом, я ведь и не пыталась вернуть его. А ведь я во всем виновата, одна я! Может, эта Любка и нужна была для того, чтобы я все то, что он испытал, — на себе испытала! Что­бы поняла, каково ему-то было, и сделала, наконец шаг к примире­нию. Ведь не он же должен этот шаг делать, в конце-то концов!"

И Надя вспомнила то, о чем старалась не вспоминать. Она вспомнила, как однажды сама изменила мужу. "Почему? Зачем? — она улыбнулась невесело. — А вот просто так. Просто у Таньки было семнадцать мужчин, а у меня — один Сережа. Просто Светка уже пятого любовника сменила, а я все — как жена времен домо­строя. Подумалось: жизнь одна. Вот проживу — и других мужчин не узнаю. Узнала... И что?" Надя постаралась вспомнить свои ощу­щения. Но она ничего не помнила. Ничего в душе у нее не осталось от этой случайной ненужной встречи. А в жизни осталась — разби­тая семья, разбитая любовь. "Я виновата, одна я! Хотя он и обижал меня, потом за это и на развод подал. Ну не мог он простить! Но ведь еще ничего не поздно сделать! Завтра эта Любка уйдет, а он останется. И я поговорю с ним. Всего-то надо — подойти и погово­рить. Только-то! И он вернется... И пройдут годы... И все это забу­дется. Ведь всякое в жизни бывает. Все пройдет. А мы останемся. Итак, завтра..." Надя уснула с улыбкой на лице и воскресшей на­деждой...