1. Шпакович Ольга писатель
2. Проза
3. Как я сошел с ума

                                                               Посвящается моему сыну Всеволоду, который мог    

                                                                стать гением, если бы не болезнь...

 

                                         Предисловие автора

 

     Эта книга о том, как болезнь может перечеркнуть планы и мечты, перечеркнуть жизнь. Я хочу обратиться к здоровым людям и донести до них, что им повезло – они здоровы, и пусть они ценят свое счастье, ведь быть здоровым – это счастье, как бы банально это ни звучало... А те, другие,  кому не повезло – и они заболели, пусть помнят, что их болезнь, ее преодоление, смирение с ней – это их испытание. И испытание для их близких. А еще – искушение, так как легко впасть в отчаяние и воскликнуть: «Господи, за что?!», и в который раз напомнить себе: «Не за что, а для чего...».

     Кто может заглянуть во внутренний мир такого человека, проникнуть в его мысли, в его мозг? А что, если эта болезнь – своеобразное благословение свыше? Где пребывают эти люди в то время, как их тела находятся в реальном мире? В каких мирах? Где в это время блуждает их душа? Автор дерзнул заглянуть по ту сторону их реальности и описать их мир, чтобы другие смогли лучше их понять.

     Про таких говорят – «убогие», подразумевая – «ущербные», хотя изначально этимология слова «убогие» - «у бога». Они – душевнобольные, уязвимые в этом мире – уже у Бога и с Богом. На востоке их называют – «любимцы Аллаха».  В то время, как некоторые здоровые люди, озабоченные развитием собственной духовности, занимаются различными практиками, пытаясь достичь измененного состояния сознания и приблизиться к Богу, эти уже там, безо всяких усилий...  Проклятие это – или благословение?

     Общество должно с сочувствием относиться к таким людям и делать все возможное, чтобы они и их близкие легче переносили это испытание. А для того, чтобы сочувствовать, сопереживать, их надо понимать, в том числе понимать, что с ними происходит, и что они переживают. Для того и написана эта книга.

       Началось все с того, что я нашла эту тетрадь. Общая тетрадь в клетку, на обложке – розовые покемоны. А открыв ее, я стала читать дрожащий, заваливающийся влево почерк сына и не могла остановиться, пока не пролестнула последнюю страницу... Записи начинались так:

                                       День когда я решил все записывать

 

     Когда люди встречают меня, они видят обычного парня, у которого «не все дома». Но они не знают, что за этой стеной молчания и внешней причудливостью скрываются незаурядный ум и невероятные способности. Я скрываю от всех свою супер-силу – способность видеть мир иначе, мой ум способен анализировать информацию на уровне, запредельном для обычного человека. Я жду, что смогу пригодиться, смогу применить мои способности, чтобы быть полезным и, возможно, защитить тех, кого люблю...

     Я - Всеволод. Это нельзя забывать. Лучше записывать. У меня все реже бывают моменты просветления, вот как сейчас. Поэтому я буду записывать, пока помню. А что я помню? Я помню, что мне тридцать три. Помню, что заболел. Первый раз меня положили в больницу в двадцать два. Значит, я болен уже одиннадцать лет. Мама поначалу все время повторяла, что это пройдет. Сейчас она уже так не говорит. Смотрит на меня с ненавистью. Да, именно так, я же все вижу. Я ее понимаю – я не оправдал ее надежд. Но я оправдаю! Когда придет время...

     Ведь я же гений! Мне это внушали с детства. А врач сказала, что, несмотря на болезнь, мои способности никуда не делись, они просто бездействуют... до времени.

     Почему я гений? Ну, смотрите: много ли детей в полтора года знают все буквы алфавита? А я знал! Запомнить их было вовсе не сложно. Я познавал мир. Я указывал пальчиком на цветок – мне говорили: «Это – цветок». Я указывал на букву «А», мне говорили – «Это А». Так я и запоминал: это цветок, это – А. Также и с другими буквами. Когда мне исполнилось три, мама стала учить меня английскому, так как, по ее словам, иностранные языки лучше учить с раннего детства. К пяти годам я уже бегло говорил на английском и испанском. Языки давались мне легко. Я говорил на разных яхыках также легко, как дышал... А еще в пять лет я научился играть в шахматы. И даже обыгрывал взрослых. Кто меня научил – не знаю, так как мама не умеет играть в шахматы. И с математикой я подружился сам по себе, потому что мама терпеть не может математику, она – гуманитарий и писатель. О чем она пишет, не знаю, так как печататься она стала, когда я уже заболел, мне тяжело читать. Я больше люблю комиксы. Смотришь на картинки – и все понятно. И не надо напрягаться. Так вот. Я приходил из детского сада и со смехом рассказывал, что воспитательница учила нас складывать два плюс два. А я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я умножил, к примеру, сорок четыре на двадцать пять... И тут же выдал решение. Она потеряла дар речи. И это было смешно.

     В общем, когда меня в пять лет отдали в школу для одаренных детей, я уже неплохо болтал по-английски, хорошо читал, знал таблицу умножения и играл в шахматы. В школе меня определили в класс, где было всего пять детей. Как объяснили маме – такое количество учеников обеспечит каждому индивидуальный подход. Школа помещалась в двухэтажном особняке. Там было красиво: кожаные диваны вдоль стен, а на стенах картины. Нас там вкусно кормили. И вообще все там было по-домашнему. Занятия продолжались часов по десять. Помимо общеобразовательных наук, нас учили математике по спецпрограмме, музыке, танцам, рисованию, а также английскому, испанскому, французскому и японскому. Почему японскому? Не знаю. У меня в комнате несколько русско-японских словарей. Чтобы не забыть. Мама рассказывала, что обучение в этой школе стоит очень дорого и она ни за что не смогла бы платить, но мне позволили обучаться там, потому что мама тогда работала журналистом и, как она говорит, «продвигала» нашу школу по телевизору. Мама всегда говорила, что 1990-е годы она пережила прекрасно: устроилась журналистом на телевидение и стала хорошо зарабатывать. Конечно, желающих попасть в «телик» было предостаточно, но маму пригласили, потому что главный редактор прочитал ее рассказ в литературном журнале и подумал, что из человека, который так лихо пишет, мог бы получиться хороший журналист. До этого мама работала в музее. Она будила меня в шесть утра, отводила в садик, а сама шла на работу. Поздно вечером она забирала меня из садика. Я ее почти не видел. А на телевидении рабочий день был не нормированный, так что мама могла больше времени уделять мне. Но при этом платили маме хорошо. У нас дома появились разные вкусняшки, я стал модно и ярко одеваться, а в школу для одаренных детей мы ездили на такси. Других ребят привозили папы на автомобилях. Я как-то спросил маму, есть ли у меня папа, и если да, то почему он никогда не приходит. Мама ответила, что папа, конечно, есть, и что он – замечательный, но он болеет, а потому не может с нами жить и приходить к нам. Я спросил: а когда он выздоровеет, он же придет?..

      Теперь я понимаю, что от некоторых болезней вылечиться невозможно.

     Я вспомнил папу! Мне года три... Мама укладывает меня спать, ложится со мной рядом и читает книжку. У нас была такая традиция – на ночь читать книжку. Как же я любил эти вечерние чтения! Мама рядом. Я прижимаюсь к ее теплому боку. Ее ровный голос убаюкивает. А рассказ уносит в какие-то далекие страны, в другие времена... Так спокойно! Так хорошо! И в тот вечер было также. Как вдруг дверь в мою комнату распахнулась, и мама дико закричала. Я вскочил. На пороге стоял папа. В одной руке он держал нож, другая... он отрезал себе пальцы, и кровь ручьем лилась на пол...

     Больше я ничего не помню. Папу с тех пор я не видел.

     Зато слышал разговоры о нем. Например, когда мама привела меня к логопеду. Я тогда заикался. Врач спросила, почему я стал заикаться, и мама, с опаской посмотрев на меня, ответила тихо, но я расслышал:

     - Его отец психически болен. У него был приступ. Он... (шу-шу-шу...)

     - Какой ужас! - это уже врач.

     - ... и напугал ребенка. Может, поэтому он заикается.

     - Да-да, именно поэтому. Но это пройдет (заикание в самом деле прошло). И помните – главное, обеспечить ребенку спокойную жизнь.

      Мама подолгу разговаривала с подругами по телефону. Она говорила громко, но почему-то думала, что я ничего не слышу. А может, знала, что слышу, но думала, что я ничего не понимаю:

     - Я, дура, прописала его у себя... Но я же не думала, что мы разойдемся! И не разошлись бы, если бы он не заболел. Я бы все стерпела – ну, там, измены, или что... но не болезнь! Я его дико боялалсь! А свекровь, гадина, воспользовалась тем, что я его прописала, и подала на меня в суд... А что суд? По закону он имеет право на мою квартиру, потому что я прописала его... Я согласна, что это несправедливо, ведь он не имеет к моей квартире никакого отношения – мне ее разменяла мама. Но суд посчитал, что если я его прописала – он имеет право претендовать. Свекровь надо мной глумится, говорит: «жить ты с ним не будешь, зато квартирку твою мы разменяем, будет у моего сына свое жилье»... Да, она не хочет жить с сумасшедшим, хочет его отселить... ага, за счет меня. Но ничего они не получат! Адвокаты мне посоветовали собирать у соседей подписи о том, что он здесь не живет, а у ЖЭКа, что он и за квартиру не платит. А потом... я придумаю, как воспользоваться этими подписями. Ну, а пока квартира заблокирована. Ничего с ней сделать не могу – ни продать, ни обменять. Хотя больше всего на свете мне бы хотелось уехать от этого кошмара!

     Как-то раз «кошмар» подкараулил нас у подъезда, когда мы возвращались из садика. Он подошел к нам, сказал: «Привет. Как Сева вырос. На, держи». И протянул мне какую-то игрушку, машинку, что ли... Я смотрел на него, но не узнал. Какой-то чужой дядька, не чесаный, неряшливо одетый, с обезображенной левой рукой. Мама при виде его перепугалась, хоть и виду не показала, но я почувствовал, как напряглась и мелко задрожала ее рука. «Иди погуляй!» - сказала она мне резко. Я отошел. Она несколько минут о чем-то говорила с этим дядькой, потом он понуро опустил голову и побрел прочь. Я долго смотрел ему вслед и мне было его жалко.

     В тот же вечер она громко разговаривала с кем-то из своих знакомых по телефону, а я, как обычно, все слышал:

     - Я ужасно испугалась!.. Нет, Сева не спросил, кто это, а я не сказала. В общем, я решила так – мне надо срочно выйти замуж! Да-да, чтобы ему не повадно было к нам ходить. Я боюсь его! Боюсь за Севу! Ведь он же сумасшедший! Кто знает, что у него на уме? А вдруг он, как пальцы себе отрезал, так и голову Севе отрежет... А что, я не права, что ли? От психических всего можно ожидать... К тому же, ребенку нужно мужское воспитание... Да, и мужа желательно с квартирой. Если свекровь все-таки выселит нас с Севой, чтобы нам было, где жить.

     После этого разговора мама подошла ко мне и сказала:

     - Если на улице к тебе подойдет дяденька и будет говорить, что он твой папа, или тетенька, и будет говорить, что она твоя бабушка – беги от них! Знай, что эти люди могут сделать с тобой все, что угодно, даже убить!

     Вскоре к нам стал ходить дядя Сергей. Он дарил мне машинки, приносил конфеты, возился со мной, играл в шахматы. И опять я слышал, как мама рассказывала о нем по телефону:

     - У нас на телевидении все интересуются, за кого же я собралась замуж, ведь за мной столько парней бегают! Спрашивают, из какой он телекомпании или редакции. А я им отвечаю, что он вообще к журналистике отношения не имеет. Он человек не творческий, зато тихий такой, скромный, спокойный. И с квартирой. Если злая свекровь нас выселит, к нему уйдем. А пока будем жить у меня.

     Вскоре мама объявила, что теперь дядя Сергей – мой папа. И он стал жить с нами. Сначала я был рад, что у меня, как и у других детей, появился папа, мы с ним неплохо ладили. Он забирал меня из школы, помогал учить уроки. Но как-то раз, когда мы вернулись домой, мы увидели, что дядя Сергей лежит на полу совершенно голый и от него дурно пахнет. А рядом валяется бутылка с остатками чего-то... водки, наверное. Мама велела мне идти к себе в комнату, а сама стала расталкивать его.

     - Вставай, пьяная скотина! Ребенка бы постыдился!

     Я стоял за дверью и со страхом прислушивался. Я не понимал, что происходит, не понимал, что такое случилось с папой Сережей, которого всегда видел спокойным и добродушным. Вдруг что-то грохнуло. Раздался заплетающийся нечленораздельный мужской голос и мамин крик. Я выбежал. Мама лежала на полу, прикрывая лицо, голый дядька стоял над ней. Я сразу понял, что он ударил ее. Мама! Я кинулся к ней. Дядя Сережа обернулся, взгляд его был безумным, каким-то тупым, набыченным. Всей пятерней он схватил меня за лицо и отшвырнул в сторону.

     - Ах ты, гад, на ребенка руку поднял! – закричала мама и бросилась на него. Дядя Сережа схватил телевизор и выбросил его в окно. Прямо через стекло, так что осколки брызнули во все стороны...

     Больше дядю Сережу я не видел. Мама своим подругам рассказывала обо всем случившемся потихоньку, запираясь от меня в своей комнате:

     - Конечно, я с ним разошлась! Конечно, упрашивал... Но ведь я затеяла это замужество ради ребенка. А врачи говорят, что главное – обеспечить ребенку спокойную жизнь и ограждать от душевных травм... Если он опять выкинет что-нибудь в том же духе? Уж если человек – пьяница, его не исправить. Нет уж... больше никаких экспериментов.

     В самом деле, больше экспериментов не было.

     ... А еще я помню, что день рождения у меня – 1 мая. Это праздник. Поэтому в этот день всегда все дома, не на работе. Когда я был маленький, ко мне на день рождения приходили все одноклассники, а еще ребята со двора, так что собиралась довольно большая компания. Я чувствовал себя героем дня. Мне дарили подарки, а мама и бабушка накрывали изобильный стол. Теперь свои дни рождения я отмечаю вдвоем с мамой. И Новый год мы тоже встречаем вдвоем. А последний Новый год я отмечал один, потому что мама сказала, что ей тоже хочется праздника и ушла. Я сидел в темноте и смотрел в окно, наблюдая вспышки разноцветного салюта на черном небе.

    ... А потом я стал плохо учиться. Сначала у меня появились четверки, потом тройки. Потом маму вызвали в школу и сказали, чтобы она меня забирала, потому что я больше не одаренный ребенок. Мама очень переживала и жаловалась подругам по телефону, что когда она меня отдавала в эту школу, я был одаренный, а теперь уже нет, и где их индивидуальный подход, и моя психика пострадает, когда из тепличных условий элитной школы меня переведут в обычную. Мама не сразу смирилась с этим переводом. Она водила меня к психологу. Психолог, молодая женщина, очень внимательная и вся какая-то уютная, долго беседовала со мной, я заполнял тесты, отвечал на ее вопросы. После она позвала маму и сказала, что не находит у меня каких-либо отклонений, кроме «психической усталости» от того, что меня с раннего детства перегрузили большим объемом знаний. Мама опять рассказала ей историю про моего отца, который... шу-шу-шу... Психолог ответила, что вовсе не обязательно, что я заболею. Главное, создать комфортные условия для жизни – спокойную обстановку, доброжелательное общение, а также исключить все травмирующее – стрессы, негатив, конфликты. Мама слушала ее и кивала: «Да, я понимаю... Да, я это знаю, знаю...».

     Итак, несмотря на то, что переход в другую школу повлечет за собой стресс для ребенка, то есть, для меня, меня перевели-таки в обычную школу. В обычной школе были дощатые полы и столы, изрезанные перочинными ножами и исписанные неприличными словами. Меня определили в коррекционный класс. Мама жаловалась знакомым, что коррекционный класс – для дебилов, и как так получилось, что ребенок был гениальный, а стал дебильным. Это было обидно слышать. Но в новой школе мне как раз понравилось. Там не надо было чинно расхаживать по коридорам. Мы могли бегать и баловаться. У меня появились новые друзья. И учились мы не по десять часов, а по пять, и не надо было больше учить языки и заниматься музыкой, танцами и прочей ерундой. Единственное, учительница, которая преподавала у нас английский, по маминой просьбе стала заниматься со мной дополнительно. Мама говорила подругам, что она ей доплачивает, чтобы «спасти хотя бы английский». Когда я окончил школу, в аттестате у меня красовались одни тройки и среди нх затесалась единственная пятерка по английскому.

     А потом произошли важные перемены в нашей жизни. И опять я узнал о них из телефонного разговора. Мама взволнованно рассказывала кому-то:

     - ... и тогда я спросила адвоката: «Что говорит новый жилищный закон – могу ли я выписать из квартиры бывшего мужа?» Оказывается, если он не платил долгое время за квартиру – то да! Так что не зря я собирала подписи соседей и заверяла их в ЖЭКе. Уже назначен суд...

     Я был на этом суде. Несмотря на то, что мама старалась ограждать меня от всяких таких дел, адвокат настояла на моем присутствии. На суде меня спросили, не живет ли с нами папа, не приходит ли... На что я ответил, что не знаю такого человека. Ни в нашем доме, ни в моей жизни его не было, нет и не будет. Мама выиграла этот суд. Выписала отца из квартиры. И предложила уехать отсюда, «от этого кошмара», далеко-далеко, в какой-нибудь большой город, где нас уж точно не достанет злая свекровь и сумасшедший папа, «от которых все можно ожидать», и где я смогу реализовать все свои таланты.  

     И из нашего родного города Барнаула мы переехали в Санкт-Петербург. «Чего мне это стоило – даже не спрашивай, - говорила мама. – Провернуть такое, в одиночку! Я совершила настоящий подвиг! И все - ради тебя!» А мне, если честно, жалко было уезжать из Барнаула. Я его очень любил. Там остались все мои друзья. Но маме, конечно, лучше знать... В Петербурге мама купила квартиру, и мы обустраивали ее. Потом пошли «выбирать институт». Побывали в нескольких. Наконец, определились, и я поступил на факультет иностранных языков. Конечно, лица у сотрудников Приемной комиссии вытянулись, когда они увидели мой аттестат. Но, протестировав мой английский, а мы проболтали с преподавателями на английском около часу, они меня приняли. И так я стал студентом. Я очень старался не подвести маму. Ходил на все лекции. Да и учеба мне нравилась. Мы не просто изучали литературный английский, а углублялись еще и в диалекты, например, нас учили различать английский язык и его американскую версию. Кроме того, мы стали изучать как дополнительный – испанский. И я легко вспомнил этот язык, ведь в детстве неплохо говорил на нем. Мама с гордостью рассказывала, что на курсе я считаюсь лучшим студентом. Я действительно старался. Я знал, что мама могла устроиться на телевидение, но надо было платить за мою учебу, и она отказалась от работы на телевидении и устроилась в рекламное агенство менеджером по продажам, так как там можно было больше заработать.

     А потом... что-то как будто сломалось. Я стал ощущать дикую усталость. Не мог заставить себя поехать на занятия. Мама уезжала на работу, а я лежал и смотрел в потолок. До кухни дойти, чтобы что-то съесть, мне казалось утомительным путешествием. Мама возвращалсь домой, а я все лежал. Она думала, что я вернулся из института и отдыхаю. И не знала, что я туда больше не хожу.

     Первую сессию я как-то сдал. Но мое нежелание учиться все нарастало. Я обвинял себя за то, что обманываю маму, не оправдываю возложенных на меня надежд. Ведь если в Барнауле мама работала на телевидении и обожала свою работу, то в Питере новая работа в рекламном агентстве ей не нравилась. Мама жаловалась подругам по телефону, что очень скучает по журналистике, но ради того, чтобы «ее гений (то есть я) получил столичное образование, готова все перетерпеть». Свое странное состояние я объяснял ленью. Я считал себя дико ленивым и проклинал и свою лень, и то, что не могу ее перебороть. Даже плакал. Но ничего не мог с собой поделать. Вторую сессию я завалил...

     В общем, с институтом пришлось распрощаться. Мама плакала, умоляла, но все было бесполезно. Я ей сказал, что, видимо, мой ум не склонен к наукам, и лучше мне просто подыскать какую-нибудь работу. Я устроился в магазин одежды продавцом-консультатнтом. Мама сделалась очень печальной и молчаливой. Подолгу думала о чем-то. Чтобы как-то развеселить ее, я покупал для нее в нашем отделе модные платья.

     «Если ты не учишься в институте, значит, пойдешь в армию», - сказала мама. И меня забрали... Я служил во внутренних войсках под Москвой. Об армии тоже вспоминать неприятно. Там была «дедовщина». Ну да, били... У меня до сих пор на ногах остались гематомы... Но в письмах маме я писал только хорошее. Чтобы не расстраивать ее. Она же всегда повторяла, что если у меня будет спокойная жизнь, без бед и потрясений, то, возможно, я не заболею.

     Вернувшись из армии, я восстановился в институте на вечерний. Я решил не брать деньги за учебу с мамы, а оплачивать учебу самостоятельно, а потому устроился на работу помощником мастера по установке пластиковых окон. Мы с напарником выполняли самую грязную и тяжелую работу – выдалбливали старые рамы, выносили осколки стекол и мусор. В общем, подготавливали оконные проемы. А потом мастер вставлял новые окна. Прошел месяц, два, однако мастер оттягивал выплату зарплаты. А когда мы с напарником уже решительно потребовали то, что нам причитается, он нас попросту послал... Он нас обманул, обвел нас, пацанов, вокруг пальца, развел, как лохов. Мне было ужасно стыдно и обидно! Я лег и отвернулся к стене. Ни с кем не желал общаться, даже с мамой. Я долго так лежал. Ничего не ел, не пил. Возможно, мне хотелось умереть... Не помню.

     Помню, что как-то раз мама настойчиво стала трясти меня за плечо и кричать:

     - Хватит страдать! Ты не ел уже несколько дней! Я приготовила твою любимую пиццу. Поешь, пожалуйста!

     Я повернулся к ней и ответил:

     - Я не могу есть, потому что у меня нет рта!

     А что было потом? Не помню. Следующее воспоминание – больница. Я выхожу в столовую – и вижу маму. Она сидит за обеденным столом. Крое нее, за столами еще несколько посетителей, беседующих с пациентами в серых пижамах. И я – в такой же серой казенной пижаме. Я сел рядом с мамой. Она ободряюще улыбнулась мне и стала доставать из сумки печенье, пакет с соком, что-то еще... Я ел и говорил, что обязательно поправлюсь, устроюсь на работу, подкоплю денег и восстановлюсь в институте. А потом доучусь и уеду в Англию. Там я найду работу и заберу маму. Она кивала и повторяла, что главное – это поправиться, тогда все образуется...

*****

     Мои воспоминания прервала мама. Она зашла в комнату и неодобрительно посмотрела на меня.

     - Что ты делаешь?

     - Вспоминаю.

     - Сначала наведи у себя порядок, потом и вспоминай на здоровье. Хоть ты болеешь, но нельзя превращаться в свинью.

     - Разве я превращаюсь в свинью? – я с опаской посмотрел на свои руки, взглянул в зеркало, может, у меня уже вместо носа пятачок? Но нет... – Ты, наверное, пошутила, - сказал я, впрочем, не очень уверенно. Я уже заметил, что то, что я вижу и слышу, не видит и не слышит мама. Может, я не вижу того, что видит она?

     - Не придуривайся! – сказала мама. – Человек превращается в свинью, когда его дом – как хлев.

     То есть, если моя комната превратится в хлев, я превращусь в свинью. Что ж, это логично. Если бы я жил во дворце, я был бы королем. Но что не так в моей комнате?

     Я огляделся. Постель сброшена с кушетки на пол, на простыни грязный след от подошвы ботинка. Кругом разбросаны книги. Из шкафа на пол, извиваясь, сползли джинсы и застыли, как дохлая змея. На полу, на столе – грязная посуда, чашки с засохшими чайными пакетиками. С ветки комнатного растения свисает галстук... Галстук? Разве у меня есть галстук? Я предпочитаю спортивный стиль – джинсы, футболки, пуловеры... Если я вообще что-то предпочитаю... Где я взял этот галстук? Зачем повесил на цветок? На стенах – картины с натюрмортами: в основном это цветы, умирающие в вазах. Натюрморт... Это же мертвая природа. Развешивая эти картины, мама сказала, что они поднимут мне настроение, потому что они – «жизнеутверждающие». Да уж... Разве умирающая природа может быть жизнеутверждающей? Но меня это устраивает. Я вообще люблю все умирающее – осенние пейзажи, опавшие листья, голые, как будто окочененвшие деревья, похожие на скелеты... Эстетика смерти...

     Надо собрать посуду и унести на кухню... Вместо этого я открываю тетрадь и пишу. «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку...». Это из стиховтрения Иосифа Бродского. Я послушаюсь лауреата Нобелевской премии и не совершу ошибку – останусь в комнате.

     - Ну? – это вернулась мама. – Я дожна одна убирать за тобой?

     Значит, придется все-таки выйти.

     Мы с мамой унесли на кухню грязную посуду. Пока я мыл чашки и тарелки, мама прибрала в моей комнате.

     - Ну, вот, теперь твое логово похоже на человеческое жилье. Приведи себя в порядок – и занимайся, чем хочешь.

     А что у меня не в порядке? Недоуменно осматриваю себя в зеркале: глаза на месте, нос тоже. Я высунул язык.

     - Прекрати поясничать! – крикнула мама. – Пойди умойся, причешись, побрейся.

     А, вот оно что... Ну, умыться и причесаться еще можно, а вот бриться... Но я знаю, как обхитрить ее. Я брею около рта и подбородок. Если опустить голову, она может не заметить, что там я не брит.

     Нет, она заставила меня поднять голову.

    - Иди брейся! Будь аккуратным.

     Побрел в ванную...

     Если бы она знала, как меня изматывает бритье! Я вернулся в свою комнату без сил.

     - Выйди, я хочу спать! – сказал я маме.

     - Погоди-ка, успеешь поспать, - она не уходит. – У меня для тебя есть кое-что.

     Смотрит загадочно и улыбается.

     - Что, что у тебя есть? Пиво? Вино? Сигареты?

     - Что за глупости?! Тебя нельзя алкоголь и сигареты.

     - Почему?

     - Тебе от них становится плохо.

     Плохо? Наоборот, хорошо! Если бы она знала, что единственное, что примиряет меня с этой жизнью – это сигареты и алкоголь.

     - Идем на кухню, покажу.

     Боже мой! Опять кухня! До кухни двадцать три шага. Я сосчитал.

     - Да идем же! Не вредничай!

     Один, два, три... двадццать три...

     - Вот! – торжественно объявляет мама.

     Что там такое, ради чего я сделал двадцать три шага? У окна вижу мольберт, на нем белый холст. На маленьком журналном столике, который всегда был в маминой спальне, тюбики с краской, в стакане – кисти, и – палитра.

     - Вот! – мама выглядит довольной. – Помнишь, как хорошо ты рисовал, когда был маленький? Вся наша квартира в Барнауле была увешана твоими рисунками. В школе для одаренных детей у вас были уроки живописи. И преподаватель очень хвалила тебя. Говорила, что у тебя есть талант... Ну, я и подумала, почему бы тебе не продолжить рисовать? Тем более, что тебе скучно сидеть дома. Вот, посмотри, я купила все для занятий творчеством – краски, кисточки, мольберты. Рисуй! Твори! Кстати, из людей с психическими отклонениями часто получаются неплохие художники. Ван Гог, Баскья... – мама наморщила лоб, пытаясь вспомнить еще кого-нибудь.

     - Но они же умерли! – говорю я.

     - Да, - подтвердила мама.

     - Значит, если я буду рисовать, то тоже умру! А я не хочу умирать, значит, рисовать не буду!

     - Что за бред! – рассердилась мама.

     Мне стало жалко ее.

     - Хорошо, - смягчился я. – Я буду рисовать, но при одном условии – пусть все это будет в моей комнате.

     Двадцать три шага! Целых двадцать три!

     - Прекрасно! – мама вздохнула с облегчением. – Конечно! Пусть твоя комната станет как мастерская художника.

     Мы перенесли все ко мне.

     - А теперь выйди! – сказал я. – Я хочу спать!

     Мама вышла, а я не лег. Я стал записывать все это. Но все, теперь-то я уже точно устал...

***                             

     Я проснулся, когда начало темнеть. Проснулся оттого, что на меня кто-то смотрит. Огляделся – никого. Хотя нет! Вот кто наблюдает за мной – на белой стене, под картиной с натюрмортом – лицо. Провалы глаз, яма вместо носа, оскалившийся рот... Присмотрелся – лицо слилось со стеной. Э, нет, так не пойдет: ты хочешь слиться с белой стеной, чтобы наблюдать за мной исподтишка. Не выйдет! Я выведу тебя на чистую воду!

     Я взял кисточку, выдавил на палитру черную краску, макнул и, держа кисточку, как шпагу, двинулся на дицо...

     Готово! Вот Оно! Больше никуда Оно от меня не спрячется, не сможет шпионить за мной.

     Зажегся свет.

     - Что ты наделал?!

     Это мама.

     - Зачем ты испортил стену? Я для чего купила тебе мольберт и холсты? Чтобы ты рисовал на холстах, а не на стене.

     - Так я и буду рисовать на холстах, - попытался я ей объяснить, - это другое. Это я не рисовал – это я вывел на чистую воду шпиона.

     - Ты таблетку выпил? – с подозрением глядя на меня, спросила мама.

     - Нет еще, я ведь только что проснулся.

     Мама вышла. Вернулась с таблеткой и стаканом воды.

     - Выпей!

     - Может, не надо? – с сомнением спросил я.

     - Причина? – нахмурилась мама.

     Как ей объяснить?.. Если я буду пить таблетки, я не буду видеть это Лицо на стене. Но ведь Оно-то никуда не денется! Просто я не буду его видеть, а значит, буду беззащитен перед ним. А так я прекрасно его вижу, а значит, могу контролировать его и обороняться.

     - От таблеток я плохо себя чувствую, у меня сонливость, слабость.

     - Пей! – очевидно, мои слабые доводы не подействовали на маму.

     Я спрятал таблетку под язык и отпил воды. Мама удовлетворенно кивнула и вышла. А я поспешил выплюнуть таблетку, пока она не растаяла, и закопал ее в цветочном горшке.

     - Ты понимаешь, что я уже никуда отсюда не уйду?

     Откуда этот голос? Ведь в комнате никого нет, кроме меня. И Лица на стене. Выходит, это Оно говорит со мной?

     - Да я, я! – подтверждает. – Теперь я всегда с тобой. Тебе от меня не избавиться.

     - Лучше, чтобы ты было всегда на виду, - сказал я.

     - Что ты говоришь? – в комнату заглянула мама.

     - Я не с тобой говорю, - возразил я.

     - А с кем? С собой, что ли?

     - Нет, я говорю...

     Лицо приложило к оскаленной пасти палец. Цццц...

     - Я ни с кем не говорю.

     Мама недоверчиво посмотрела на меня и вышла.

     - Как ты будешь засыпать, зная, что я на тебя смотрю? – спрашивает Лицо.

     - Что тебе от меня надо?

     - Ничего. Просто я всегда буду напоминать тебе, что ты – лузер.

     - Заткнись!

     - А что, не так? Лузер и есть. Неудачник. Тебе так много было дано! А ты что сделал? Закопал все свои таланты.

     - Неправда! Врач сказала, что мои способности никуда не делись, просто они заблокированы. Но они есть!

     - И что толку? Если ты не можешь воспользоваться своими способностями? Что с них толку? Посмотри правде в лицо - ты всего лишь лузер. Неудачник. Горе для твоей мамы.

     - Заткнись! – заорал я и швырнул в Лицо мобильником.

     В комнату влетела мама, подняла мобильник и показала треснувший экран.

     - Горе ты мое! – закричала она. – Я же только в прошлом месяце купила тебе новый телефон! Да сколько же можно их разбивать!

     Я со страхом покосился на стену, где Лицо кривлялось и усмехалось, шепча оскаленным ртом: «Ты – горе, горе! Вот мама твоя сама же и подтвердила!»

     - Я больше не буду покупать тебе телефоны! – продолжала злиться мама. – Все равно тебе некому звонить. А интернет есть у тебя в компьютере.

     Я включил компьютер. Не буду слушать, что говорит эта страшная рожа на стене. К счастью, пока молчит... Вышел на свою страницу Вконтакте. Пролистал новостную ленту. Увидел симпатичную мордашку с пометкой «ваши друзья отметили». Вышел на ее страницу. Ее зовут Алина. Интересно, есть ли у нее фотографии, где она голая? Полистал – нет. Написал ей сообщение:

     «Привет».

     Через несколько минут она ответила:

     «Привет»

     «Давай познакомимся. Я Сева»

     «Алина»

     «Ты очень красивая»

     «Спасибо»

     «А у тебя есть фотографии, где ты голая?»

     «??? Зачем???»

     «Хочу любви»

     ... Ну, вот, опять мою страницу заблокировали. Это наверняка Алина пожаловалась. Ну почему девушки не хотят со мной общаться? Что я делаю не так? Чем я ее обидел? Тем, что хочу любви? Но я и правда очень хочу любви! Мне уже тридцать три. Пора! Давно пора! У других в этом возрасте семьи, дети. А я все время один.

     Какой-то стук... Кажется, стучат в окно. Точно, за окном маячит чей-то силуэт. Я приоткрыл окно и увидел соседа Вовчика.

     - Здорово! – Вовчик смотрит на меня снизу вверх и улыбается. Его усы топорщатся.

     - Привет!

     - Что-то тебя давненько не видно. Почему не выходишь?

     - Не хочу.

     - А выпить хочешь? Покурить? У меня травка есть.

     - Хочу.

     - Что хочешь?

     - Все.

     - Давай деньги.

     - Мама меня в свою комнату не пускает. Закрывает на ключ. Особенно после того, как я вытащил из кошелька ее деньги и отдал тебе ее золотое обручальное кольцо.

     - Ну, так не обязательно деньги... Может, какую вещь?

     - Какую?

     - Откуда я знаю, что у вас дома есть? Если захочешь выпить, найдешь. Ну?

     - Хорошо, я сейчас посмотрю.

     Я закрыл окно. Вовчик там, за окном, переминается с ноги на ногу. Я вышел в коридор. Мама закрылась у себя в комнате. Ну и ладно... Что бы продать, чтобы купить себе хотя бы несколько часов счастья? Кажется, я продал все, что можно... Нет, на кухню можно не ходить. Последняя ценная вещь, которую я там нашел и продал – блендер. Блендер жалко, я так любил, когда мама делала мне коктейли! Но зато взамен я получил несколько часов счастья... Так, а что у нас в гардеробной? Тихо, чтобы не шуметь, я заглянул в пыльную темноту. Нащупал выключатель, включился тусклый свет. Мне бросилась в глаза швейная машинка «Sony». Совсем новая. Даже упаковка сохранилась. Эту машинку подарила маме покойная бабушка. Но мама не умеет шить. Я поднапрягся, поднял коробку и отнес из гардеробной в свою комнату. Настежь открыл окно. На меня дохнуло осенним холодом.

     - А это подойдет? – спустил машинку прямо в руки Вовчику.

     - Вот видишь! – причмокнул он языком. – А говоришь – нет ничего.

     Он поставил коробку с машинкой на землю и протянул мне бутылку с водкой.

     - Держи!

     - А это не мало – за швейную машинку? – засомневался я. – Она почти новая.

     - Да кому нужно это старье? – возмутился сосед. – А это шотландская водка, элитная. Ее королева Англии пьет... Ну, на вот еще, - протянул мне сигареты.

     - Давай и спички тоже. У нас дома совсем спичек нет, - сказал я.

     - Держи! – Вовчик протянул мне зажигалку. - Эх, ты... Пользуйся моей добротой.

     - Спасибо.

     Я закрыл окно и стал думать, куда спрятать бутылку и сигареты. Ничего лучше не придумал, как засунуть свои сокровища под кровать. Мама туда редко заглядывает. Раз в месяц, когда устраивает у меня в комнате генеральную уборку. Ну, до того времени я успею ее выпить...

     Только успел спрятать – зашла мама с подносом.

     - Ты чего есть не идешь? Ждешь, чтобы я принесла?

     Мама поставила поднос на компьютерный стол и вышла. Что там? Мясо, тушеное с овощами. Сколько раз говорить ей, что я не ем мясо?

     Вспомнилось: мне лет пять... Мама зовет меня обедать.

     - Иди, покушай курочку.

     - Я не буду курочку! – кричу я возмущенно.

     - Почему?

     - Потому что я решил, что больше никогда не буду есть ни мяса, ни рыбы.

     - То есть, ты хочешь стать вегетарианцем?

     - Да! Хочу стать вегетарианцем!

     - Почему?

     - Потому что я не хочу есть живое! А курица – она живая.

     - Ничего она не живая, это куриное блюдо.

     - Но она была живая! Она бегала, радовалась жизни, но ее убили ради того, чтобы я ее съел. И также другие животные – коровы, свиньи... Их убивают. И мы едим их мертвые тела. Не буду я их есть!

     - Ты нормальный вообще? – видно, что мама не знает, как реагировать на мои слова.

     А с тех пор ничего не поменялось! Мои убеждения те же. Поэтому я хочу жить в Индии. Там развита веганская кухня.

     Вытаскиваю мясо из тарелки и выбрасываю в окно. Овощи съедаю. Что там еще? Травяной чай? Это я люблю. Я вообще люблю поесть. А что мне еще остается в этой жизни? Ах, да. Включаю канал с эротическими фильмами...

     - Я могу забрать посуду? – это опять мама. -  Что ты делаешь?!

     Смотрит на экран.

     - А что не так?

     Вышла, хлопнув дверью.

     - Идиот! Господи, за что?

      Она думает, что я не слышу.

     Однако расслабиться мне не удалось. В самый напряженный момент мама ворвалась в комнату.

     - Как же ты меня достала! – взорвался я.

     - Это ты меня достал! Где швейная машинка?

     - Откуда я знаю?

     - Она была в гардеробной.

     - Ну, была, и что?

     - Ее там нет!

     - А мне-то что?

     - А то, что ты уже все ценные вещи из квартиры вынес! Пока я не стала запирать комнату, ты вытаскивал деньги из кошелька. Ты украл мое золотое кольцо и мамины золотые сережки, память о ней. Ты украл блендер, хрустальную вазу, которую мама подарила мне на день рождения, серебряные столовые приборы, мой айфон и ноутбук...

     - Но ты ведь не даешь мне денег.

     - Потому что ты их сразу же тратишь на выпивку и сигареты.

     - Ну и что такого? Я взрослый. Почему мне нельзя выпить и покурить?

     - Да потому, что тебе вредно! Где деньги?

     - Какие деньги?

     - Которые тебе дали за машинку.

     - Мне не дали денег за машинку.

     - А что тебе дали?

     - Ничего.

     - Не ври! Я все равно найду.

     Мама стала обыскивать мою комнату: выдвинулуа ящики стола, обшарила карманы... А под диван не заглянула.

     - Это меня Бог наказал, - сказала мама. - Видно, для чего-то мне это надо – жить с сумасшедшими. Сначала – муж... Ну, от мужа я сбежала. Потом сын. А от сына уже не сбежишь...

     Она вышла. Наконец-то! Достала! Житья не дает! Сделала меня недееспособным, лишила денег... Подарила рисовальные принадлежности. Не нужны мне ее беспонтовые подарки!

     Я открыл окно и выбросил мольберты, краски и кисти. Они упали в пожухлую траву. Я захлопнул окно. Так тебе! Получай!

     В дверь тихо постучали.

     - Да! – крикнул я.

     Вошли мои друзья: Костя (не виделся с ним уже несколько лет), Серый и... та хорошенькая девушка из соцсетей, Алина, кажется.

     - Привет, ребята! Рад вас видеть! Я ведь совсем одичал один. Располагайтесь!

     Они, все трое, расселись на моем диване. Я сел в компьютерное кресло.

     - Ребята, я вот не понял... вы откуда Алину знаете?

     - Ну, ты же ее знаешь, - сказал Серый. – Значит, и мы ее знаем.

     Логично... Хотя что-то тут не так, пока не понимаю, что.

     - Ты зачем выбросил мольберты и краски? – спросил Серый.

     - Я не художник, не хочу рисовать. Это не мое.

     - А что твое?

     - Иностранные языки.

     - Ну, скажи что-нибудь на английском, скажи, что ж ты не говоришь? – не унимался Серый. – А, не можешь! Так я тебе скажу – ты забыл! Ты забыл все языки, которые учил, даже английский.

     - Неправда! Fuk you!

     - А, только это и помнишь!

     - Серый, ты же был моим другом. А то, что ты сейчас мне говоришь, это совсем не по-дружески.

     - Да какой ты мне друг? Мы с тобой уже лет пять не виделись.

     - Почему, Серый?

     - Потому что с тобой скучно, ты – лузер, чмо, пустое место.

     - Зачем же ты сейчас пришел?

     - Чтобы высказать тебе все, что я о тебе думаю. Помнишь, ты у меня занял две тысячи? А? Пять лет назад? Почему ты мне их не отдал?

     - Потому что я, ну, это, недееспособный. Теперь всю мою пенсию мама получает. И денег мне не дает.

     - А, тебя беспокоит, что ты недееспособный?

     - Очень беспокоит! Ведь если я... это... недееспособный, то я как бы совсем бесправный. А если мама захочет выгнать меня из дома? Что тогда со мной будет?

     - Сдохнешь! Туда тебе и дорога.

     - Серый, за что ты так со мной?

     - За то, что ты – лузер, шизик, вот за что. Я ненавижу таких, как ты.

     - А вы, ребята, почему молчите? – я пытаюсь найти поддержку у Алины и Кости.

     - Да забей ты на него, - говорит Костя. – Ты – клевый пацан.

     - Видишь, Серый, я клевый.

     - Он так говорит, потому что ты ему деньги давал.

     - Костя мне всегда нравился. Я очень хотел с ним дружить, потому и давал.

     - Ну, вот... А когда у тебя денег не стало, он и перестал с тобой дружить. Потому что кто же с тобой дружить будет? Ты же лузер!

     - Костя, это правда, то, что он говорит?

     - Да не слушай его, вот, я же пришел, и денег у тебя не прошу.

     - А зачем ты пришел?

     - Потому что ты клевый чувак.

     - Что же во мне хорошего?

     - Ты добрый, умный... С тобой интересно.

     - То есть, ты хочешь общаться со мной? Дружить?

     - Конечно!

     - И даже без денег?

     - Даже без денег.

     - Ну, вот видишь, Костя, ты просто осчастливил меня своими словами. Но и у меня есть, чем угостить вас.

     Я вытащил из-под кровати бутылку. Серый и Костя переглянулись.

     - Н-не надо, - неуверенно сказал Костя. – Вдруг твоя мать зайдет?

     - Чем же тогда нам заняться?

     Я мучительно соображаю, как развлечь ребят. Но ничего не приходит в голову. Молчание затягивается.

     - Я ухожу, - резко поднялась Алина.

     - Почему?

     - Скучно у тебя! Мне здесь нечего делать. И не только мне. Ни одной девушке ты такой не нужен.

     Алина ушла.

     - А я что тебе говорил? – подал голос Серый. – Никто с тобой не хочет общаться. Девушка одна забрела на огонек, и та ушла. Быстро разобралась, какой ты. А этот... он тебя обманывает, когда говорит, что ты клевый. Он что-то хочет с тебя поиметь. Я же говорю – у него одна корысть, и больше ничего.

     - Заткнись!

     - Что, правда глаза колет?

     - Лучше уйди!

     - Не уйду!

     - Костя, давай убьем его! – я дрожу от ярости.

     - Давай! – Серый глумливо оскаливается. - Давай, попробуй, но ведь и это у тебя не получится! Ты ни на что не способен! Ни на что!

     - Заткнись! Я убью тебя!

     Я схватил кружку и швырнул в Серого. Он захохотал и увернулся, кружка ударилась в стену. Вбежала мама.

     - Что ты творишь?

     - Мам, я убью Серого! Я его убью!

     - Какого Серого?

     - Ну, Парфенова Серегу. Убью!

     - Что он тебе сделал?

     - Он издевается надо мной! Он...

     Тссс... это Костя, приложил палец к губам.

     - Тише ты! Если она нас заметит, то плохо будет. Тебя отвезут в больницу.

     - Мам, мы вместе к Костей его убьем.

     - Что за бред ты несешь!

     Мама вышла.

     - Серый, уйди по-хорошему, не доводи меня.

     - Я еще не все сказал.

     - Ну, что еще?

     - Ты, конечно, лузер полный, но можно еще все исправить.

     - Как?

     - Докажи, что ты гений, что не все потеряно!

     - Как?

     - Измени этот мир!

     - А что не так в этом мире?

     - Слушай. Этот мир сходит с ума. По статистике, пять лет назад 10% страдало психическими заболеваниями, то есть каждый десятый. Четыре года назад уже каждый восьмой. А сейчас, получается, каждый пятый? Каждый четвертый? Только в России – полтора миллиона больных. Представлешь? Это же целый болшой город! Город сумасшедших. При этом наибольший процент психов – в городах.

     - Почему же они сходят с ума?

     - Урбанизация, братан. Одно дело – жить в гармонии с природой, другое дело – в каменном мешке, где небо не видать за высотками, где большая скученность населения, и сложно побыть наедине с собой. И – гонка, гонка! Нет возможности остановиться и спросить: где я? Кто я?

     - За чем они гонятся?

     - За деньгами, за карьерой, за успехом, за удачей, за славой. Кто-то – за мужчинами, кто-то за женщинами. Кто за чем, в общем. А ведь жизнь должна быть другая – спокойная, гармоничная.

     - Спокойная? – хмыкнул Костя. – Где ты видел спокойную жизнь? Ну, допустим, мы хотим спокойную жизнь. Что же, теперь всем переезжать на лоно природы?

     - Надо в городе жить, как в деревне, стараясь сохранять спокойствие и хоть иногда останавливаться и вспоминать про небо.

     - Глупости! – возразил Костя. – Спокойствие может дать алкоголь, наркотики. Это реально расслабляет, а не твое небо.

     - Ну, хорошо! – кричу я, чтобы перебить их спор. – Хорошо! Я-то что могу сделать?

     - Ты... ты можешь выздороветь. И показать другим, что это возможно. И показать – как.  

     - Но я не знаю, как. И не знаю, возможно ли это.

     - Мы с тобой вместе что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем! Мы направим твои способности именно на это! Смотри: никто не нашел способ вылечить эти 10% несчастных душевнобольных, а ты найдешь! Только пока – тсссс, никому... Пусть люди, встречая тебя, видят обычного парня, у которого «не все дома». Пусть пока они не знают, что за твоей стеной молчания и внешней причудливостью скрываются незаурядный ум и невероятные способности. Скрывай от всех свою супер-силу – способность видеть мир иначе. Но не от меня – твоего друга. Мы обязательно что-нибудь придумаем! Твой ум способен анализировать информацию на уровне, запредельном для обычного человека. Пойми - мир в опасности, мир сходит с ума, потому что люди неправильно живут. И ты используешь свои способности, чтобы...

***

     Это Оно! Это Оно во всем виновато! Не я!

     Пока не забыл, надо написать, как это было. Мама прочитает и все поймет.

     В общем, когда я сегодня проснулся, мама уже ушла на работу. На прикроватной тумбочке я увидел таблетки и стакан воды. Как же! Я смахнул таблетки в ладонь, распахнул окно и выбросил их. Туда же, где уже валяются мольберты, краски и кисти. И тут я вспомнил, что у меня под кроватью есть сигареты и водка. Значит, сейчас мы устроим праздник! Я вытащил свое сокровище, открутил крышечку и, запрокинув голову, отпил... Горло обожгло, затем по груди разлилось приятное тепло. Мысли успокоились. Я достал сигарету, чиркнул спичкой, с удовольствием затянулся.

     - Какой же ты гад!

     - Кто это сказал? О, да это опять ты, Лицо на стене... Почему это я гад?

     Лицо смотрело на меня черными провалами глаз и усмехалось ощеренным ртом.

     - Ты – гад, потому что ты обокрал маму. Твоя мама уже пожилая женщина. Она всю жизнь работала. Все, что она нажила, все, что ей подарили, все ценное ты вынес из дома и продал. А деньги... пропил или потратил на сигареты и травку.

     - Заткнись, - я снова отхлебнул из бутылки.

     - Что, не нравится правда? Так ведь и друг твой, Серый, вчера подтвердил, что ты – гад, чмо и лузер.

     - Я убью Серого, тогда он уже ничего не скажет.

     - Ты только так говоришь, а сам ничего не сможешь сделать.

     - Ладно, тогда я тебя убью. Серого здесь нет, а ты от меня никуда не денешься. 

     - И как ты меня убьешь? Я – всего лишь Лицо на стене, меня убить невозможно.

     - Верно. Но я что-нибудь придумаю.

     Серый... Кажется, он приходил вчера. Да, точно! И говорил мне какие-то гадости. Я хотел убить его. Но потом передумал. А почему? Потому что он сказал что-то дельное... Что? Не помню...

     Я еще отпил из бутылки. Лицо на стене стало расплываться. Я затянулся и выдохнул дым. Лицо заколыхалось в сизом тумане.

     - Ты тварь, - сказал я Лицу.

     - Лузер!

     - Монстр!

     - Неудачник! Гений в тапочках... Какой ты, нах, гений? От твоего ума ничего не осталось. Ты – как ребенок.

     - Врешь! Я еще всем докажу.

     - Что ты докажешь? Что? Ничего ты не сможешь сделать!

     - Сделаю!

     Ах да, Серый же говорил... Он, кажется, что-то предлагал... Но что? Мысль ускользает. А тут еще это глумливое Лицо на стене.

     - Спорим, не сделаешь? Ты ничего не можешь сделать! Никому ты такой не нужен! Даже маме!

     - Врешь! Мама очень любит меня! Очень-очень!

     - Любила, когда ты был здоровый. А сейчас она тебя не любит.

     - Врешь!

     Я швырнул бутылку в стену. Она раскололась. А Лицо продолжало ухмыляться и строить рожи. Я хотел замазать его краской, но ведь краску я выбросил...

     - Бесполезно, - угадав мои мысли, сказало Лицо. – Я буду и из-под слоя краски видеть тебя и разговаривать с тобой. А вот ты меня уже не сможешь видеть.

     - Верно.

     Я задумался.

     - Придумал! Я сожгу тебя.

     - Что ты! – Лицо испугалось. – Не делай этого!

     - Боишься? Значит, только так можно от тебя избавиться.

     Для того, чтобы поджечь Лицо, надо развести огонь. А чтобы развести огонь, надо сложить костер... Из чего можно сложить костер? Из хвороста, из сухой травы. Но дома ничего такого нет... Есть одежда. Она тоже хорошо горит.

     Я сложил у стены, как раз под Лицом, свою одежду. Хорошо, что есть спички. Я поджог ворох одежды с нескольких сторон. Одежда загорелась. Лицо на стене кривлялось и делало страшные рожи.

     - Когда я приду, тебя уже не будет, - я помахал ему рукой, засунул тетрадь под рубашку, чтобы мама не нашла и не прочитала, и пошел на улицу.

     Я прогулялся, затем дошел до ближайшего продуктового магазина, зашел, взял с полки банку пива, открыл и стал пить, как вдруг ко мне подошел охранник.

     - Расплачиваться за пиво будете? Пройдите на кассу.

     Я развернулся и пошел к выходу. Охранник схватил меня за руку.

     - Эй! На кассу, говори, пройдите.

     Я рванулся и бросился прочь.

     - Оставь его, - сказал кто-то. – Не видишь, это или псих или наркоман. Денег с него все равно не возьмешь.

     Охранник выругался мне вслед.

     - Еще раз тебя увижу, полицию вызову! – крикнул мне вслед.

     Пронесло. И банка с пивом у меня осталась. Теперь можно и домой.

     Я еще издали заметил неладное: возле нашего подъезда стоит красная пожарная машина и скорая помощь. А из наших окон валят клубы черного дыма. Подошел ближе. На скамейке сидит мама. Возле нее врач  в белом халате, какие-то люди... Ей суют под нос  ватку. Она вдыхает запах, вздрагивает и резко открывает глаза. Видит меня.

     - Живой!

     - Что случилось? – спрашиваю.

     - Пожар! У нас дома – пожар.

     - Зато Лица нет, - доходит до меня и я с облегчением вздыхаю.

     - Ты в порядке?

     - Теперь да, - отвечаю и сажусь рядом с мамой на скамейку.

     Вскоре пожарная и машина скорой помощи уехали. Рядом с мамой остался только инспектор пожарной охраны. Он осторожно задавал ей вопросы и записывал что-то в блокнот. Мама сидела сама не своя. Какой-то сосед подошел к ней и участливо спросил:

     - Это у вас пожар?

     - Да, - отстраненно ответила мама.

     - Вот, - он достал из кошелька и протянул ей три тысячи. – Возьмите. Вам пригодятся.

     - Спасибо, - мама машинально взяла деньги. – Идем! – скомандовала она мне.

     - Куда вы собрались? – спросил инспектор.

     - Домой.

     - Туда нельзя, - терпеливо, как ребенку, стал он объяснять маме. – Туда пока нельзя.

     - Почему?

     - Потому что там очень высокая температура.

     - Но я должна оценить степень урона.

     - Позже.

     Только когда уже стало совсем стемно, нам разрешили войти в квартиру. То, что мы увидели, повергло маму в шок, она стала медленно оседать на руки подоспевшего инспектора.

     - Все сгорело! Все! – повторяла она.

     Действительно, квартира походила на черный квадрат Малевича. Черный потолок, черные стены, черный пол. Жара неимоверная. И отвратиельный запах гари. Пластиковые окна вышибло, на их месте рваные дыры. Одежда, висевшая на вешалке в прихожей, висит обугленным тряпьем.

     - Ничего, - утешал маму инспектор, - главное, вы остались живы.

     - Лучше бы я сгорела вместе с квартирой! – закричала мама. – Ведь мне никогда не восстановить ее!

     - Ну-ну, - инспектор пытался утешить ее, но не знал, как, и прятал глаза. – Ладно, мне надо все здесь осмотреть, чтобы составить полную картину происшедшего.

     Он осторожно прошел к моей комнате.

     - Похоже, что здесь – очаг возгорания, - сказал он. – Что здесь было?

     - Это моя комната, - сказал я, заглядывая через его плечо туда, где раньше была моя комната. Обугленные кровать и стол, почерневший компьютер, труха вместо книг... И Лица больше нет. Стена совершенно черная. Дым вытравил Лицо со стены полностью. Мама тоже заглянула и подозрительно уставилась на меня.

     - Что здесь было? – указала на кучу трухи, оставшуюся от одежды, из которой я сложил костер.

     Я пожал плечами.

     - Как будто здесь специально складывали костер.

     - Зато Лица нет.

     - Что? – она смотрит на меня, недобро прищурившись.

     - Вот что, - сказал инспектор, - вам вообще есть, куда идти? Ну, где вы будете ночевать?

     - Не знаю, - растерянно сказала мама и вытащила мобильник. – Идем! – это она мне.

     Мы вышли на улицу. Мама стала звонить кому-то, договариваться о том, чтобы кто-то приютил нас.

     - Поехали! – сказал она мне.

     Мы спустились в метро. По дороге мама объяснила, что одна ее знакомая даст ей ключ от своей квартиры, которую она обычно сдает, но как раз сейчас квартирантов нет. Эта знакомая разрешила нам пожить там какое-то время и, вроде как, отказалась брать деньги.

     И вот мы сидим в этой квартире. Здесь две комнаты, старая мебель. Зато квартира в самом центре, на Невском. Мама уже ушла спать. Она сказала, что завтра на работу не пойдет, уже предупредила начальство. А я сижу и пишу. Чтобы не забыть.

***

     Когда я проснулся утром – не сразу понял, где нахожусь. Потом вспомнил – пожар. Почему – пожар?.. Что случилось?! Я помню, что какие-то добрые люди предоставили нам эту квартиру. Огляделся. Как будто попал в кино пятидесятых: старинное пианино с выщербленной крышкой. Перед ней – софа с резными ножками. На пианино – стопка пожелтелых нот. Все стены – в полках, на которых – сотни книг. Я спал на диване. Без постельного белья. Не до него! А над диваном висит ковер с оленями. Дощатый пол. Не удивлюсь, если сейчас войдет мужчина, стриженый под горшок, в подтяжках и панталонах полувековой давности. Он войдет с проводным телефоном. И станет пальцем накручивать диск. И заиграет по радио музыка полувековой давности... Я подошел к пианино, поднял крышку. Клавиши желтые, как гнилой зуб. И нет «до» малой октавы. Как будто изо рта выпал зуб. Я взял несколько аккордов. Какофония какая-то... Пианино вконец расстроено. Вышел в другую комнату, побольше, очевидно, в этой берлоге она играет роль зала. На тумбочке – телевизор. Не панель, а старый, еще ламповый. Вдоль одной из стен – стенка. То есть, мебель так называется, я помню. В одном из шкафов за стеклом – посуда. Где-то все это я уже видел. Вспомнил! В Барнаулуе. У нас была точно такая же квартира, с такой же стенкой, а в тумбочке, что под телевизором, бабушка хранила нитки для вязания. Я открыл тубочку. Ниток в ней не оказалось. Зато оказалось постельное белье. Надо запомнить... В этой комнате, на диване, лежала мама. Одетая. Похоже, она и не раздевалась, так и уснула.

     - Мама?

     Повернулась.

     - Что тебе?

     - Мы будем завтракать?

     - Уйди...

     Мама пролежала так целый день, отвернувшись к стене. Я сидел в своей комнате и свмотрел в окно. То есть, это не моя комната. И квартира не наша. Я имею в виду, что в этот временной период эта комната стала «моей».

     Однако тишина из «маминой» комнаты пугала меня. Я не привык, чтобы моя веселая, деятельная мама вот так лежала весь день...

     - Мам?

     - Ну что?

     - Я хочу есть.

     - Дома в нашем холодильнике было полно еды. Но он сгорел. Вместе с едой.

     Я потоптался на пороге ее комнаты и вышел. Сел в старое кресло с вытертыми подлокотниками. И вдруг!.. Лицо! Лицо на стене! В этой чужой квартире!

     - Что, думал, избавился от меня? – кривится и строит рожи.

     - Нет! – кричу я. Мне страшно. Я хватаю то, что попалось под руку – а это какой-то старый журнал, забытый кем-то на письменном столе, и швыряю в ненавистное Лицо.

     - Вот за что ты так ненавидишь меня? – задумчиво говорит Оно. – За то, что я правду тебе говорю? Пойми – тебе от меня не избавиться: где ты, там и я.

    - Избавлюсь, - обещаю я гадкой роже. – Избавлюсь...

     - Заткнись! – раздается из соседней комнаты мамин голос. – У меня страшно болит голова!

     Чтобы не видеть Лица на стене, я тоже лег и отвернулся. Оно что-то бормотало за спиной. Но я старался не слушать. Старался спать. А что еще делать, если поесть не дают?

***

     - Вставай! – Открываю глаза. Мама стоит передо мной. - Идем!

     - Куда?

     - Домой.

     - Наш дом сгорел.

     - Мы посмотрим, может, что-то можно спасти. Но сначала надо поесть. Вчера мы ничего не ели.

     Кухня оказалась маленькая. Окошко выходило во двор-колодец. Я сел за стол, по-старинному покрытый клеенкой. Мама поставила передо мной тарелку с сырниками.

     - Вот! Пока ты спал, сходила в магазин.

     Я ел с жадностью, после голодного-то дня, давился, захлебывался сметаной... и наблюдал за мамой. Если вчера она целый день пролежала, то сегодня из нее так и била энергия, а взгляд ее показался мне каким-то лихорадочным.

     - Мам, ты в порядке?

     - Сегодня – да, - сказала мама, нарезая круги по кухне. – А вчера я думала только об одном – как бы умереть.

     - Почему?

     - Да потому, что все сгорело, все! Как мы будем восстанавливать наш дом? Хотелось умереть... чтобы не жить так, не мучиться... Но сегодня я придумала! Мы пока погодим умирать! Я соберу деньги через социальные сети. Добрые люди нам помогут! Я буду везде обращаться с просьбой о помощи. Нам помогут! Вот увидишь – помогут! – повторяла она снова и снова как заклинание.

     ... И вот мы опять подходим к нашему дому. Мама открывает обгоревшую дверь. Заходим. Запах гари такой, что через несколько минут начинает кружиться голова. Но мама предусмотрительно запаслась масками. Мы отправились исследовать наше сгоревшее жилье. Оказалось, что дальняя комната, мамина, которая располагается от моей наискосок, через коридор, пострадала меньше, чем остальные. Да, обуглились стены, почернел потолок, сажа осела на мебель. Но вещи в ящиках письменного стола, например, документы, оказались целы. А особенно обрадовало маму то, что не повредился ее ноутбук. Немногие уцелевшие вещи мама положила в рюкзак. Затем сделала несколько снимков, для социальных сетей. Попросила, чтобы я ее сфотографировал. Я и сфотографировал ее, в маске, с закопченой щекой, на фоне дыры там, где было окно, в обрамлении черных стен и свисающего с потолка паука – это то, что осталось от люстры.

     Затем мы зашли в мою комнату.

     - Это ведь ты устроил пожар? – устало спросила мама.

     Я молчал.

     - Зачем?

     - Тут, на стене, было Лицо, - попытался я объяснить ей. – Я не мог от него избавиться. И решил его сжечь.

     - Избавился? – голос у мамы не предвещает ничего хорошего.

     - Нет, - попытался объяснить, - понимаешь, теперь это Лицо в той квартире, где мы сейчас... Ну, в квартире твоей знакомой. Представляешь? Оно опять на стене и по-прежнему меня дразнит!

     Глаза мамы сделались узкими и злыми. Она куда-то вышла. С кем-то разговаривала по телефону.

     А потом приехали Они. Санитары. Вошли в дверь трое здоровенных мужиков в униформе, стали недоуменно озираться.

     - Вот! – сказала мама. – Видите? Все сгорело, все! Это он устроил пожар. Заберите его!

     Они вопросительно воззрились на меня.

     - Я не поджигал. Я поджог только Лицо. Потому что оно мучило меня, - попытался я объяснить.

     - Ему надо подлечиться, - подытожила мама.

     - Вы готовы ехать в больницу? – спросил один из санитаров.

     - Нет! Только не в больницу!

     - Но он не хочет... – начал было санитар, но мама прервала его, достала из сумочки документы.

     - Он недеспособный. Я – его опекун. И я настаиваю, что его необходимо положить в больницу! Видите, что он сделал с нашей квартирой? Он опасен для окружающих.

     - Нет! Я не хочу!

     Но меня подхватили под руки, вывели из нашего сгоревшего жилья и посадили в машину скорой помощи... Мама поехала со мной. Она передала мне пакет с вещами для больницы: тапки, зубная щетка, паста, мыло... Туда же я тайком от нее закинул эту тетрадку и ручку. В больнице можно читать и писать, это я помню. А записывать все - важно. Меня оформили, нарядили в полосатую казенную пижаму и доставили в отделение. Сначала меня положили в палату для вновь поступивших, тяжелых больных. Там уже лежал один, в смирительной рубашке и тихо выл. Я не особо расстроился, что он будет мне мешать, потому что знаю – сейчас меня вырубят. И мне будет все равно. И точно – принесли шприц. Я подставил им свое заднее место и отвернулся к стене...

***

     Сегодня я первый день дома. Рассказываю по-порядку... Я лежал в больнице три месяца. Новый год отметил там же. Вернее, полночь, бой курантов, все дела – это мы не отмечали. Отбой, как обычно, в десять. Утром все встали в хорошем настроении и поздравляли друг друга с Новым годом. На завтрак и на обед нам выдали конфеты, печенье. Но я знал, что мама наверняка принесла какую-то особую передачку в честь праздника, что-нибудь вкусненькое. Так и оказалось. Я получил мандарин и «Сникерс».

     В конце января меня выписали. Мама забрала меня и по дороге домой взахлеб рассказывала, что ей удалось собрать деньги, и она восстановила нашу квартиру. «Если бы ты знал, чего мне это стоило!» - постоянно повторяла она. Ей удалось собрать большую сумму через социальные сети – сколько, оказывается, на свете добрых людей, готовых помочь! Кроме того, ей очень помог Союз писателей. Даже очень старенькие писатели приезжали из разных городков и сел, и привозили деньги, которые отрывали от своей, и без того небольшой, пенсии. Также руководство Союза писателей обращалось в различные инстанции с просьбой о помощи. И таким образом маме удалось собрать сумму, достаточную, чтобы в короткие сроки восстановить сгоревшую квартиру. Мама рассказала, что она наняла бригаду таджиков, которые первое время работали в специальных масках, чтобы не отравиться угарными газами, исходившими от прокопченных стен, потолка... Обугленная мебель вся отправилась на помойку. Особенно мама переживала за книги. В зале у нас все стены занимали стеллажи, полные книг. Там стояли и редкие экземпляры еще позапрошлого столетия. Теперь в доме не осталось ни одной книги. Также мама переживала за елочные игрушки. «Ведь это же мое детство! – говорила она. – Я помню каждую игрушку с трех-четырехлетнего возраста. Да что говорить! Там был розовый шар с надписью «1957». Это мама – твоя бабушка, она была тогда маленькой девочкой, нарисовала дату нового, 1957 года... Этот шар хранился столько лет! И вот...»

     Наша обновленная квартира напомнила мне больницу. Такие же белые стены. Все чисто, стерильно. И пустота. Ничего лишнего. Да это и понятно – лишних денег, чтобы купить мебель, нет. И то спасибо добрым людям, которые не могли помочь деньгами, но помогли вещами, посудой, одеждой. Везде все белое. Только в моей комнате – зеленое: зеленые стены, шторы, платяной шкаф и диван.

     - Почему у меня все зеленое?

     - Потому что зеленый цвет успокаивает.

     Открыл шкаф – на вешалках несколько футболок и худи, на полках – трусы, носки, домашние штаны, шорты и новые джинсы.

     Но как же произошел этот проклятый пожар? Почему? Может, в моей тетради что-то написано про это? Ну, потом прочитаю. Сейчас главное – писать, чтобы не забыть. А перечитывать – уже сил нет.

     Мы сели на кухне отметить мое возвращение из больницы. Мама купила и приготовила все, что я люблю. И большой фруктовый торт!

     За столом мы впервые за много месяцев поговорили по душам.

     - Я очень соскучилась, - сказала мама.

     Я промолчал.

     - Чем планируешь заниматься? – спросила она.

     - Не знаю, - ответил я. – Ну, буду сидеть за компьютером, продолжу изучение японского...

     - Ты увлекся Японией?

     - Да.

     - А чем именно?

     - Мне нравится их еда, природа, то, как они одеваются, их искусство – поэзия, картины...

     - Может, тебе изучить основы японской живописи? Ведь ты же когда-то неплохо рисовал!

     Я пожал плечами.

     - Ну, что бы тебе хотелось?

     - Мне хотелось бы жить нормальной жизнью, как все, - наконец сказал я. – Ведь мне уже тридцать три года, а у меня до сих пор нет семьи, детей... Я бы хотел познакомиться с хорошей девушкой. Но кто будет со мной общаться? Никто не хочет.

     - С тобой могла бы общаться такая же девушка, как ты... особая. У которой тоже трудности с общением, которую никто не понимает, потому что она мыслит не так, выражает свои чувства не так, в общем, не вписывается в общество нормальных.

     - И где мне найти такую девушку? В интернете? Это бесполезно.

     - Еще чего ты бы хотел?

     - Да вообще! Я жить хотел бы! Понимаешь? Жить!

     - А сейчас ты не живешь разве?

     - Нет. Сейчас я существую. Как овощ. Ты всегда говорила, что у меня способности. Как же так получается, что я ничем не занимаюсь? И способности мои никому не нужны?

     - Но ты же болеешь. Ты не можешь работать наравне со здоровыми людьми.

     - Значит, надо найти себе такую деятельность, которая подойдет именно мне... Мне скучно! И обидно, потому что я такой невезучий.

     У меня на глаза навернулись слезы.

     - Вот если бы собрать всех нас, таких, как я, которые сидят по своим углам... Если бы собрать нас и создать для нас наш, особый мир, где мы чувствовали бы себя комфортно и безопасно, зная, что никто не посмотрит на нас косо, не скажет обидных слов... Знаешь, мама, в больнице меня повели делать флюорографию. Я спросил санитара: «Нам будут делать флюорографию?» А он мне ответил: «Да. Хотя тебе и таким, как ты, лучше сделать эвтаназию». Мам, эвтаназия – это же... когда убивают? Я что – не имею права на жизнь?

     - Ну что ты! Не обращай внимания! Какой-то грубиян...

     - Так вот, я хотел бы, чтобы внутри этого общества у нас было бы свое общество, где мы чувствовали бы себя в безопасности.

     - Изолированное общество?

     - Да, изолированное, потому что мы – не такие, условия для жизни и работы у нас должны быть свои. И, в то же время, не изолированное, потому что наше маленькое общество особых людей - и большое здоровых людей будут пересекаться, соприкасаться, это естественно, и по-другому никак. И мы будем приносить пользу большому обществу. Просто для того, чтобы заниматься какой-то деятельностью, должны быть особые условия. Инвалиды – это не люди с ограниченными возможностями, это люди с особыми потребностями.

***

     На другой день мама купила мне рисовальные принадлежности – мольберт, масляные краски, кисти.

     - Ведь я все это тебе покупала. Как жаль, что все сгорело!

     Я призадумался: когда она покупала? Что-то я не помню... Ну да ладно...

     Изучение японской живописи меня заинтересовало. Я сразу же нашел в интернете мастер-классы по обучению японской живописи и уже к вечеру была готова моя первая работа в таком стиле. Я изобразил лодку с человеком, висящую как бы в воздухе, потому что вода такая прозрачная, что сливается с небом. Человек в плоской шляпе неподвижен. Он застыл, как застыла и вся природа – неподвижная вода, горы со снежными вершинами вдали, склоненная над водой ветка цветущей сакуры...

     Когда мама пришла с работы, она похвалила мою картину.

***

     По-прежнему рисую.

     Мне нравится изображать горы. Это легко. Сначала наносишь на холст капли черного масла. Затем макаешь в них губку, обычную, кухонную и ею делаешь «подмалевку» по холсту, то есть размазываешь краску. Почему губкой? Потому что «подмалевку» нерационально делать тонкой кисточкой – и расход краски больше, и времени. Поскольку мне каждое дело довольно тяжело дается, я стараюсь экономить свои силы. Вот и придумываю разные способы. Можно делать «подмалевку» не только губкой, но и тряпкой. А затем, из того хаоса, который на холсте, ты начинаешь вычленять детали. Мне очень нравится этот процесс. Я чувствую себя Богом, который из хаоса создал этот гармоничный и продуманный до мельчайших деталей мир. Так и я – кисточкой начинаю выписывать очертания гор, затем с помощью белого масла создаю снеговые вершины, морщины в скалах, где тенистые, где – запорошенные снегом. Над вершинами гор висит Луна. Вокруг нее слабое свечение. А в предгорьях клубится туман...

     Но такой пейзаж можно и разнообразить – на переднем плане изобразить ветку цветущей сакуры. Теплый розовый цвет ее соцветий на контрасте с черно-белым холодным колером гор...

     Горбатый мостик над озером, в которое, как зеркало, смотрится Луна...

    Мама, придя домой, спросила:

     - Ты хотел быть востребованным?

     - Я и сейчас хочу.

     - Так вот. Я сфотографировала твою картину и показала ее в дневном стационаре психоневрологического диспансера. Знаешь, зачем?

     - Зачем?

     - Я договорилась с ними о том, что они дадут тебе заказ на создание семи картин, которыми они украсят холл дневного стационара. Ты рад?

     - Наверное. Не знаю.

     - Конечно, ты рад! Ведь они заплатят тебе!

     - Мне? Разве не ты забираешь все мои деньги, мою пенсию?

     - Если ты сделаешь этот заказ, нарисуешь для них картины, обещаю, все деньги я отдам тебе! Но с тем условием, что ты употребишь их на что-то полезное. Договорились?

     - Ладно.

     - И еще одно условие, от них: картины должны быть радостные. Чтобы человек, глядя на них, выздоравливал, чтобы ему становилось радостнее на душе.

     - Если я буду рисовать в японской манере, подойдет?

     - Подойдет!

     Так у меня появился стимул рисовать. По просьбе мамы я ушел от ночной и лунной темы, стал изображать утро – восход солца в горах, одинокую фигурку человека, такого маленького по сравнению с величием гор, однако, взобравшись на вершину, он встрчает рассвет... Я стал рисовать весну, райских птиц на цветущих ветках сакуры. И мне казалось, что я вхожу в свои картины и живу в них. Меня окружают созданные мной пейзажи. И это не маленький человек в плоской шляпе плывет на лодке в тумане, а я плыву, различая призрачные силуэты гор, и это я на вершине встречаю восход солнца... И так мне уютно в придуманном мною мире!

    Как-то раз мама, наблюдая за тем, как я рисую, спросила:

     - Откуда ты берешь эти пейзажи? Я думала, что ты их срисовываешь.

     - Отсюда беру, - я постучал себя кисточкой по лбу. – Зачем мне срисовывать? Там, где я бываю, очень много красивых пейзажей.

     - То есть, там, где ты бываешь в своем воображении?

     - А я не знаю, какой мир я придумал – этот (я обвел кисточкой пространство вокруг себя) или этот (я ткнул кисточкой в холст).

     - Ну, этот мир реальный, - предположила мама. – Его можно потрогать, понюхать. Он осязаемый, материальный.

     - Но он не воздейтвует на мои чувства так, как мой мир, - возразил я. – Когда я переношусь в мой мир, у меня голова кружится от ароматов, я наслаждаюсь пением райских птиц, вот этих (я указал на законченную картину, изображающую птицу на ветке сакуры), слышу, как журчит речка... А здесь я ничего не чувствую и не слышу. Там спокойно и хорошо. А тут – как-то пусто.

     - Значит, на тебя нашло вдохновение, - сделала вывод мама. – Это так редко бывает. Вот выдается свободная минутка, думаешь, дай-ка сяду, попишу. А ничего в голову не приходит, только мысли о текущих делах. Как будто какой-то канал перекрыт.

     - У меня этот канал всегда открыт, - сказал я. – Все эти неведомые горы, розовые сады цветущей сакуры, речка под горбатым мостиком, все это вокруг меня, бери да рисуй. Я в этом живу.

     Ночью мне приснился сон. Мне приснилось, будто мы с мамой стали подниматься в небо, высоко, так высоко, что вышли за пределы земной атмосферы и оказались в космосе. Высоко над нами что-то ярко светило – не то Солнце, не то белый огонь. Мы летели к нему, но вот мама стала отставать.

     - Постой! – крикнула она. – Мне тяжело лететь. Меня тянет к земле.

     А я продолжал подниматься все выше. Мама осталась далеко внизу. Когда я оборачивался, я видел ее маленькую фигурку, она становилась все меньше, а потом и вовсе исчезла из вида. А я все летел, я поднимался все выше и выше...

     ***

     Когда я сегодня рисовал, ко мне пришли гости – Костя и Серый. Вошли робко.

     - Не помешаем? – спросил Костя.

     - Что вы, проходите! Давно не виделись.

     Они подошли к мольберту, стали рассматривать картину.

     - Ну, как? – спросил я, немного волнуясь.

     - Клево! – ответил Костя. – Братан, да ты вообще талантливый чувак, я тебе об этом всегда говорил.

     Что ж, Костя меня всегда хвалит, поэтому он мне нравится. А что же Серый? Он вечно меня ругает, попрекает, ехидничает, пытается унизить.

     - А ты, Серый, что скажешь?

     - Молодец! – воскликнул Серый, и у меня гора с плеч свалилась. – Вот теперь ты делом занялся. И посмотри, как классно у тебя получается!

     - Я так рад, что тебе понравилось, ты ведь всегда чем-то недоволен. Садитесь, ребята, я, честно говоря, соскучился. Творчество – это, конечно, здорово, но мне часто бывает так одиноко...

     - А разве аутистам может быть одиноко? – спросил Костя. – Ты ведь аутист.

     - Почему я аутист?

     - Ты сам как-то говорил, что слышал это от мамы. А аутисты не хотят ни с кем общаться.

     - Это не так, - стал я спорить, - я очень хочу общаться, только не знаю, с кем. Все какие-то... чужие. Я не знаю, как и общаться-то с ними.

     - Надо создать пространство, - начал развивать мысль Серый, - где собирались бы такие люди, как ты.

     - Аутисты?

     - Аутисты, и вообще, люди с ментальными проблемами. И каждый нашел бы дело по душе. Кто-то рисовал бы, кто-то мастерил, другие играли бы в театре. В своем, инклюзивном театре.

     - Это хорошая мысль, Серый. Я вот и хотел бы в театр, но не пойду. Очень много людей, мне будет некомфортно. Особенно если кто-то увидит, что со мной что-то не так, посмотрит косо.

     - Вот! – подхватил Серый. – А в инклюзивном театре никто на тебя косо не посмотрит.Там все будут такие.

     - Так что ж, это будет театр для инвалидов? Нормальных людей там не будет?

     - Конечно, будут и нормальные, то есть здоровые, люди. Но там они придут к вам в гости, а не вы к ним. Это будет такой театр, где пьесы будут придумывать такие, как ты. И подниматься в этих пьесах будут проблемы, которые вас, инвалидов, волнуют. И играть там будут инвалиды. Если, к примеру, поставить спектакль о тирании, и по сцене будут ездить актеры в инвалидных колясках, а их будут избивать дубинками, это будет гораздо более сильное воздействие на эмоции, чем когда здоровые нападают на здоровых.

     - Не обязательно в колясках, это могут быть люди на протезах...

     - Не суть. Главную мысль ты понял – более сильное воздействие на эмоции. А потом, можно же в этом пространстве устроить выставку картин, изделий, ну, там, кто-то свяжет, кто-то сплетет или вырежет из дерева...

     - Можно и выставку-продажу, - предложил я. – Тогда мы не будем на шее своих родных сидеть, а тоже будем зарабатывать.

     - Какие вы умные! – восхитился Костя.

     - А то! – потирал руки Серый. – В процессе творчества вы и подружитесь, и одинокими себя чувствовать не будете, и будете востребованными.

     - Но как это осуществить? – спросил я. – Ведь тут много чего нужно. Например, помещение.

     - Не знаю, братан, - растерялся Серый. – Я просто знаю, что так будет правильно. Потому что везде пишут и говорят, что душевнобольные поправляются, когда занимаются арт-терапией и трудотерапией. А вся трудотерапия заканчивается, когда такого человека выписывают из стационара домой. А дома он оказывается один на один с собой и болезнью. Домашние уходят по своим делам, на работу, а он никуда не уходит. И тогда болезнь возвращается. И опять все по новой. Замкнутый круг.

     - Я поговорю с мамой, - решил я.

     Поговорил. Мама увлеклась моей идеей и пообещала помочь. Но как?

     - Надо ходить по инстанциям, обращаться к меценатам, фондам. Писать везде. Может, привлечь прессу. А там, если повезет...

     Засыпая, я так много обдумывал этот проект, что мне приснился сон. Длинный коридор, увешанный светлыми, радостными картинами, на которых в полете застыли свободные птицы, расцвели цветы, взошло солнце... И по этому коридору я иду медленно, любуясь картинами. Заглянул в одну дверь: там сидят ребята и на гончарном круге ваяют вазу, другие распиывают кружки, тарелки и вазы кисточкой, выводя узоры. Увидели меня, помахали руками, испачканными в глине. Заглянул в другую дверь: там рисуют. Сидят за мольбертами и творят. Пейзажи, цветущие луга, животные – все живые, все радуются жизни. Никаких натюрмортов! А в третьем помещении репетируют спектакль. Обсуждают какую-то сцену, спорят, смеются. А вот и наш театральный зал – в нем нет мест для зрителей и сцены для актеров, в нем зрители садятся на подушки, разбросанные по полу, и оказываются среди актеров, которые играют спектакль. Декорации столь причудливы, что кажется, будто ты попал в иной мир. А ведь создали их такие же ребята, как я, в нашей, инклюзивной мастерской.

***

     Все семь картин готовы. Мама вызвала такси и отвезла их в дневной стационар. Без картин комната опустела. Улетели райские птицы. Не слышно шелеста воды в речке. Не манит к себе горбатый мостик. Не встает Солнце над моими горами. Не цветет сакура. Там – лето, здесь – зима. За окном – только черное и белое. В комнате – одни голые стены.

     Вернулась мама. Торжественно вручила мне деньги.

     - Это все? – разочарованно спросил я.

     - Конечно, не все! – ответила мама. – Остальное я отложу. Буду выдавать тебе понемногу.

     - Спасибо, - сказал я и взял у нее несколько купюр.

     - Что касается твоего проекта, - начала рассказывать мама. – Я написала пресс-релизы в несколько газет, получила Письма поддержки от психоневрологических стационаров, записалась на прием в администрации нескольких районов, чтобы нам выделили помещение.

     - Ну, я пошел, - сказал я.

     - Куда?

     - Погулять.

     - Я предлагаю часть этих денег потратить на теплые зимние ботинки.

     - Можно, - согласился я и вышел на улицу. Серовато-белый снег, серовато-белое, как грязная вата, небо. Ботинки... Я посмотрел на свои ноги. Допустим, в летних кроссовках зимой прохладно. Но, с другой стороны, я не провожу много времени на улице. И форсить мне негде. Поэтому я планирую потратить эти деньги иначе. Как? Ноги сами понесли меня в ближайший продуктовый магазин. Не сразу я заметил, что рядом со мной, с двух сторон, идут мои друзья – Серый и Костя.

     - Ну, и куда мы идем? – спросил Серый.

     - В магазин. Наконец-то я куплю себе алкоголь и сигареты. Так давно не рассалблялся.

     - Ты в больнице расслаблялся, - пробурчал Серый.

     - Издеваешься?

     - Пытаюсь воззвать к твоему здравому смыслу, если он у тебя еще остался.

     - Чего ты к нему пристал? – вмешался Костя. – Ну взрослый же человек. Поработал. Заработал. Имеет право расслабиться.

     - Да! – я подхватил защиту Кости. – А что еще мне остается в этой жизни? Что?

     - А творчество? – не унимался Серый. – А наш проект?

     - Я очень устал, - упорно твердил я, ускоряя шаг. – Мне хочется напиться и забыться.

     - В больницу снова захотел? – приставал Серый.

     - Серый, убирайся прочь! – заорал я. – Ты не смеешь мне указывать!

     - Молодой человек, с вами все в порядке?

     На меня участливо смотрит пожилая женщина. Я огляделся. Стою у входа в магазин. Моих приятелей рядом нет. Я зашел в магазин. Сигареты купил быстро. А спиртное выбирал долго, со смаком. Рассматривал этикетки, крутил в руках бутылки, ощущая ладонями приятную прохладу стекла. Наконец, выбрал виски. Самый дорогой, что только был. И где это пить? Дома? Чтобы мама заметила и отобрала? Вот дожил до чего! Ведь я – взрослый человек! Я – взрослый! Ведь взрослый же? Слезы навернулись у меня на глаза. Мне стало так жаль себя!

     - Вам плохо?

     На этот раз на меня участливо смотрит молоденькая девушка. Да отстаньте вы все! Не знаю, сказал я это вслух или только подумал.

     - Ну, купил ботинки? – спросила мама, когда я вернулся.

     - Нет. Просто прогулялся, - ответил я, закрылся в своей комнате, а на дверь повесил объявление, которое написал когда-то – «Не входи. Убью». Если уж нельзя сеголня отпраздновать, лягу спать, чтобы этот нудный вечер поскорее прошел. Я спрятал бутылку под диван и завалился спать.

     И вот наступил следующий день. Как хорошо, что во сне можно убить несколько часов, как хорошо, что сон транзитом переносит тебя из вчера в завтра. Закрыл глаза, открыл – а ты уже в будущем. И это будущее – твое настоящее. Пошел проверить, ушла ли мама. Ушла. Ну вот! Достал виски, взял сигарету, прикурил ее от плиты. Включил телевизор. Нашел канал с японскими мультфильмами. И сел смотреть их, потягивая виски и затягиваясь сигаретой.

     Я сам не заметил, как опять очутился над землей. Я плыл где-то в междунебесье. Мимо проплывали рваные облака золотистого цвета, а небо было цвета речного песка. Какое странное небо! Подумал я тогда. Еще мимо меня проплывали или проносились серовато-прозрачные тени. Кто это, люди? Или не люди? Может, души умерших людей? Тогда куда они так спешат? Ведь спешить им уже некуда... Я увидел в высоте давешний свет, который помогал мне творить, наполнял меня энергией. Я потянулся к нему и весь как бы напружинился, чтобы повыше взлететь. Но на этот раз моя плоть показалась мне тяжелой, как будто какие-то невидимые оковы тянули меня вниз. И я стал падать. Небо стало темнее. Уже не песочного цвета, а чернильно-черного. И свечение шло уже не сверху, а снизу. Я взглянул вниз. Мне показалось, что я падаю в огонь, пылающий далеко внизу. Я закричал от ужаса, попытался затормозить, как будто можно тормозить в воздухе. Ты просто падаешь – и все. Но ужаса приближающегося гигантского костра оказалось мало. Громадный черный змей, с отсветами красного пламени на чешуйчатых кольцах, вынырунл из бездны, многокилометровый, занявший все небо, он изящно изогнулся и вот, его голова стала стремительно приближаться. Сначала она казалась маленькой, как булавочная головка, но очень быстро стала увеличиваться в размерах. Я уже явственно видел распахнутую пасть с жалом, и огненные глаза с узким черным зрачком, с ненавистью глядящие на меня. Я завопил что есть силы. Черная пасть окружила меня со всех сторон и втянула меня внутрь утробы гигантского ящера.

     Я очнулся на полу. Бутылка из-под виски валялась тут же. Уже совсем стемнело. Значит, скоро должна вернуться с работы мама. Я поднялся и, шатаясь, вышел на улицу, чтобы уничтожить следы своего пиршества. Я выбросил бутылку в мусорный бак. Вернулся. У подъезда меня ждал Серый.

     - Ну, как, расслабился?

     - Серый, лучше уйди!

     - Нет, ты расслабился? Отпраздновал? Хорошо тебе было?

     - Плохо.

     - Тогда зачем ты затеял это?

     - Не знаю.

     - Ну, братан, так ты и сам не поправишься, и никому не поможешь.

     - Поправлюсь! Вот увидишь, я поправлюсь!

     Я вошел в свою комнату. Поставил на мольберт холст. Я собирался рисовать. Но мерзкая змея преследовала меня и наяву. Она качалась перед моими глазами, смотрела на меня с ненавистью и распахивала пасть. Я жмурился, мотал головой, но никак не мог отогнать от себя ее образ. Разумеется, никаких цветов и райских птиц. Только эта змея из моего сна. Или видения? Что это было вообще? Галлюцинация? Или я дейстивтельно куда-то залетел и видел ее наяву? Несомненно, видел наяву. Образы из снов туманные и, когда просыпаешься, они тают, как туман. Как медуза на палящем солнце. Просто превращается в ничто. А этот образ так ярко стоит передо мной... Как же от него избавиться? И я выдавил на палитру черную краску, макнул в нее кисть и вывел на холсте извивающееся чешуйчатое тело...

     - Ой, что это за кошмар?

     Рисуя змею, я не заметил, как мама вернулась с работы и вошла в мою комнату.

     - Что это за кошмар?!

     Она подошла к картине так осторожно, словно нарисованная змея была живая и могла наброситься на нее. С холста на нас смотрели желтые глаза, полные ненависти, а пасть не просто была открыта, она ухмылялась, словно чудище издевалось надо мной.

     - Зачем ты это нарисовал7

     - Это арт-терапия.

     - Нет. Арт-терапия, это когда творчество приносит облегчение.

     - Я нарисовал эту змею, и мне стало легче. Как тебе объяснить? Она была на свободе, а когда я ее запечатлел, я ее словно бы припечатал, посадил в клетку. Все! Она больше не сможет мне навредить.

     Мама подзрительно посмотрела на меня. Заметит или нет, что я выпил? Кажется, нет.

     - Я хотела тебе сказать, что завтра уезжаю в командировку. На неделю. Ты сможешь остаться один?

     - Да.

     - Я бы не поехала, но хочется подзаработать. К тому же, это мой проект. Ехать должна я.

     Мама говорит так, словно извиняется.

     - Конечно, поезжай, если надо.

     - Ладно! Значит, ты остаешься за хозяина. Следи за порядком. Деньги на питание я тебе оставлю. Но, смотри, без глупостей!

     - Хорошо.

     - Каждый день созвон.

     - Ладно.

     Мама положила на мой компьютерный стол деньги.

     - Вот. Когда я завтра уеду, наверное, ты еще будешь спать.

 ***

     Сегодня мама уехала. И уже вечер. Этот день был так ужасен! Я должен записать все, что было, чтобы не забыть. Итак, ночью я не спал. Как только засыпал, мне снились кошмары. Тогда я встал, включил компьютер, надел наушники и смотрел всякую дребедень, лишь бы не спать. Я улегся, когда услышал, что мама встала. Тихо, чтобы не разбудить меня, она прошла в кухню. Я слышал, как она включила чайник. И пока она собиралась, я уснул. Проснулся я поздно. Мама уже, конечно, уехала. Зимний день сменился сумерками. Я взял оставленные мамой деньги, положил в портмоне и пошел в магазин. Я опять купил самых дорогих виски, чипсов, шоколадных батончиков, пива и пошел домой. Когда я свернул в арку, услышал позади шаги. Обернулся. Меня догоняли два чела.

     - Эй, чудик, постой! – крикнул один из них.

      - Это же шизик из третьей парадной, - отчетливо произнес второй.

      - А, то-то я вижу, что он ненормальный.

      - Это тот, которого Вовчик разводил, пока он все из дома не вынес.

     - Эй, ты, постой!

     Я отвернулся и ускорил шаг. Но они догнали меня. Кто-то сбил меня с ног. Я упал. А когда стал подниматься, меня пнули прямо по голове. Я опять упал и как будто уснул. Но через сон я чувствовал, как они обшарили меня, достали сигареты и портмоне... В общем, когда я очнулся, ни денег, ни пакета с продуктами при мне не было. Я стал ощупывать себя. Нашел в боковом кармане куртки ключи. Ну, хоть ключи не забрали. Вернулся домой. Очень болит голова. До сих пор. Но когда мне стало получше, я почувствовал голод. Пошел на кухню, заглянул в холодильник. Там стояла кастрюля с начатым супом. В морозилке нашел пельмени. На полке кухонного шкафа - грчку. Разогрел суп, поел. На завтра хватит. Ну, на послезавтра. Да ладно, продержусь как-нибудь до маминого приезда. Буду гречневую кашу варить.

***

     Прошло, кажется, дня три, как уехала мама. Я уже все съел. Кроме гречки. Сильно хочу есть. Но варить ее не хочу. Ведь чтобы ее сварить, надо идти на кухню. А это двадцать три шага. Целых двадцать три! Я сосчитал... Я все больше лежу эти дни. Ничего не писал. Не о чем было. Но сейчас есть, о чем написать. Итак...

     Сегодня пришел Серый, растолкал меня.

     - Все спишь, - говорит, - а другие твой проект реализуют.

     - Какой проект?

     - Ну, инклюзивное пространство.

     - Да ты что!

     - Ну да! Вставай, пойдем.

     И мы долго шли по белому снегу, под белым небом. Пока не пришли к длинному зданию. Вошли. Стали петлять по коридорам.

     - Да это просто лабиринт какой-то, - сказал я.

     Серый вместо ответа махнул рукой на указатели в виде стрелочек с надписью «Инклюзивное пространство». Не заблудишься! Серая дверь открылась, и мы вошли в яркое помещение. Яркое и необчное – потому что там все было неправильно: пол белый, а потолок сиреневый. На стенах – картины. Среди них несколько моих, с цветущей сакурой и райскими птицами, белоснежными вершинами гор и Луной над горизонтом. Но было там много и других картин, да таких, что залюбуешься: подводная бездна с прозрачной водой, зеленые пучки водорослей на дне, и розовые животные, похожие на львов, которые плыли в этой бездне, улыбаясь добрыми мордами; полотна с неведомыми цветами, звездным небом и... Разглядывая эти картины, я словно путешествовал по чьим-то мирам, внуренним мирам.

     А ко мне уже спешили парни и девчонки, подбежали, окружили, восклицая:

     - Добро пожаловать в «Твой мир».

     Они подхватили меня под руки и повели на экскурсию по этому удивительному пространству. Я осмотрел столярную мастерскую, в которой изготавливали необычную, но очень красивую мебель, побывал в гончарной мастерской, где в руках мастеров оживала глина, приобретая различные формы – чашки, блюдца, вазы и кувшины. Одни ваяли формы, другие расписывали посуду причудливыми узорами. Я посетил мастерские, в которых плели из лозы корзины, вязали свитера, носки, шарфы и шапки. Постепенно все ушли куда-то, возле меня осталась лишь одна девушка, как раз в моем вкусе, с длинными белокурыми волосами, голубоглазая, высокая и худенькая.

     - Как тебя зовут? – спросил я.

     - Жанна, - ответила она. Мне очень нравится это имя.

     - А где все ребята?

     - Они приходили поприветствовать тебя. Сказать, что тебе здесь рады. Это твой мир. А они вернулись к своим делам. Но здесь у нас не только мастерские, где можно мастерить своими руками. Ведь очень много людей с ментальными проблемами, которые не умеют мастерить, но зато имеют гениальные умственные способности: математические, химические, литературные и другие. Они мыслят не так, как большинство здоровых, нормальных людей, а потому быстрее придут к какому-то величайшему открытию. Ведь для того, чтобы что-то открыть, надо мыслить нестандартно. Например, сколько столетий люди были убеждены, что земля плоская, и им даже в голову не могло прийти, что Земля – шар. А разве для того, чтобы признать, что это не Солнце кружится вокруг Земли, а Земля – вокруг Солнца, не нужно нестандартно мыслить? То-то и оно. Поэтому у нас есть инклюзивные математические, химические, физические лаборатории. Есть среди нас и писатели, и драматурги. Писатели описывают такой опыт, который недоступен и непонятен здоровым людям. Они пишут для здоровых людей, чтобы достучаться до них, разбить ту стену непонимания, которая разделяет больных и здоровых. И, конечно, пишут для таких же, как они. А кто еще сможет написать для нас и о нас, как не мы сами? Кстати, среди нас есть и драматурги. Они пишут пьесы, герои которых – мы. Они пишут о наших проблемах. И спектакли по их пьесам ставит наш театр.

     - А чем буду заниматься я?

     - Будешь рисовать и обучать рисованию желающих. Потому что многие хотели бы выразить себя через краски, но не знакомы с техниками. А еще мы наслышаны о твоих математических способностях. Ты мог бы помочь вывести формулу Бога.

     - Формулу Бога?

     - А почему бы и... да?

     - Я подумаю над этим. А чем занимаешься здесь ты?

     - Я как раз написала пьесу, и скоро будет премьера спектакля. А сейчас идут репетиции.

     - Как называется твоя пьеса?

     - Инклюзивная любовь.

     - Про что?

     - Про любовь, - Жанна улыбнулась, но тут же нахмурилась. – А если серьезно, о том, могут ли инвалиды, люди с ментальными отклонениями создавать семьи, имеют ли они право на любовь.

     - И... как? Имеют?

     - Конечно! Ведь они же люди! Но я считаю, что создавать семьи им лучше с людьми из  их мира. Здоровые не поймут их так, как мы.

     - А как же содержать эти семьи? Например, я – недееспособный инвалид. Всю мою пенсию забирает мама. И на работу устроиться я не могу, ведь я недееспособный.

     - Вот поэтому и создано это Инклюизивное пространство, чтобы в комфортных для себя условиях, среди таких же людей, в своем ритме, своем темпе, работать, реализовывать те способности, которые есть у каждого из нас. И таким образом быть полезным обществу. На заработанные деньги можно жить.

     - Но мама не дает мне деньги, потому что говорит, что я не умею их тратить.

     - А на что ты их тратишь?

     - На алкоголь.

     - Но ведь ты тратишь деньги на алкоголь, потому что тебе плохо, ты хочешь уйти из этого мира, забыться, ведь так?

     - Так.

     - Ну вот! А если бы ты был занят любимым делом, общался с близкими тебе по духу людьми, если бы у тебя появилась любимая девушка, создалась семья, разве ты тратил бы деньги на всякую дурь?

     - Думаю, что нет.

     - Вот видишь! Вот для чего создано это Инклюзивное пространство.

     А потом меня как будто что-то потянуло прочь оттуда, как будто подул сильный ветер и, подхватив меня, как осенний лист, понес неведомо куда.

     - Жанна, я ведь еще вернусь? Мы ведь увидимся снова?

     Я оказался дома.

     А дома меня - такая унылость, хоть волком вой. Еды нет. Денег – тоже. Кругом – лишь пустые стены, да какие-то зловещие звуки и шепот голосов.

     - Эй, кто здесь?

     Тишина. Но тишина недобрая. Я бы сказал, тишина населенная. Как будто кто-то исподтишка наблюдает за мной. Я укутался с головой в одеяло и постарался заснуть. Разумеется, чтобы завтра с утра вернуться в то место, где меня ждут. Вернуться в Мой мир.

***

     Когда я проснулся, на моей тахте уже сидел Серый. Прямо в зимней куртке и шапке.

     - Ты бы разделся, жарко ведь, - сказал я спросонья. – Да и сапоги надо снимать, когда в квартиру заходишь.

     - Некогда, - ответил Серый. – Я за тобой.

     - Куда мы идем?

     - Туда, где тебе так понравилось.

     - Вот это дело! – я обрадовался. – Только погоди, я умоюсь и выпью кофе.

     Пока я приводил себя в порядок и пил кофе, Серый продолжал нашу тему:

     - Теперь видишь, при каких условиях психические больные могут исцелиться? Трудотерапия, арт-терапия, занятие любимым делом, общение, социализованность, осознание собственной нужности... вот она – формула исцеления! Вижу, ты спешишь... Уже нет желания змею рисовать? Или, может, тебе уже не страшно?

     - Страшно или не страшно, мне просто некогда подумать над этим, - ответил я, собираясь.

     В пространстве «Твой мир» меня ждала Жанна.

     - Здравствуй! А я тебя заждалась! Идем!

     - Серый?! – я повернулся к другу, кивком головы приглашая его следовать за нами. Но он замахал руками:

     - Нет-нет-нет! Это пространство – только для вас. Это ваш мир. Мне сюда нельзя.

     И он исчез, будто растворился.

     - Все равно, Серый, спасибо тебе за то, что ты привел меня сюда! – крикнул я в пустоту. А Жанна уже настойчиво теребила меня за руку и спрашивала:

     - Хочешь в наш театр? Сегодня генеральная репетиция моего спектакля.

     Она взяла меня за руку и привела к арочному входу, над которым было написано – «Инклюзивный театр. Вход только для сумасшедших». Зрительный зал и сцена представляли собой единый черный квадрат. По полу были раскиданы большие подушки, в которых уже сидели немногочисленные зрители из числа обитателей «Твоего мира». Мы с Жанной удобно уселись. Медленно погас свет, льющийся откуда-то сверху. И в чернильной темноте заиграла музыка, щемяще красивая. Откуда-то раздался голос:

     - Добро пожаловать в наш театр, дорогие зрители! Он не такой, как все тетары. И вы не такие, как все люди. Сейчас вы увидите спектакль о таких, как вы. В начале этой правдивой истории будет грустно, но не спешите оплакивать героя. История закончится хорошо.

     Луч прожектора выхватил из темноты Пьеро с ухмылкой Джокера. Он подошел ко мне, взял меня за руку и потянул, побуждая подняться. Я растерянно взглянул на Жанну. Она кивнула мне и шепнула:

     - Иди. У нас – интерактивный театр. Зрители в нем бывают актерами, а актеры – зрителями.

     Я встал. Пьеро, внимательно глядя на меня, продолжал:

     - Жил-был мальчик. Он родился, чтобы стать гением. Но сошел с ума. Все в его голове перемешалось, как после землетрясения. И его гениальные способности, которые аккуратно лежали в его мозгу на отведенной для них полочке, упали и затерялись в общем хаосе. Мальчику стало тяжело жить. Самые простые действия давались ему с трудом. Никто не понимал его. Никто не хотел с ним общаться. В итоге он смирился, что в этом мире он не может жить, как все. Не может найти друзей, встретить свою любовь. И тогда он ушел в свой мир.

     Декорации резко поменялись. Я увидел то, что часто видел – то ли наяву, то ли во сне: звездное небо, песочные облака, диковинных животных, гуляющих по небу, как по земле. Я лег на облако, которое спружинило подо мной, как надувной матрас. Рядом со мной на таком же облаке полусидела-полулежала Жанна. Она протянула мне руку, и мы вместе стали покачиваться на облаках, как в гамаках. Неожиданно я увидел свет, тот самый, который так часто звал меня к себе. Только на этот раз он был ярче и как будто ближе. Я протянул к нему обе руки. Он стал как будто втягивать меня, вскоре и руки мои покрылись золотой пылью, и все вокруг меня замерцало, засверкало и сделалось ослепительно ярким. И я стал таять, словно снеговик под лучами солнца, стал растворяться...

     ***

     - Я приехала! – мама разулась, сняла пуховик и повесила в платяной шкаф. – Чего молчишь? Я знаю, что ты дома. Под порогом твои кроссовки. Или ты спишь? Просыпайся! Мама приехала.

     Она поспешила в комнату сына.

     - А у меня для тебя хорошие новости. Я получила ответ, что для инклюзивного пространства выделят помещение!..

     И застыла на пороге его комнаты. Он сидел за письменным столом, уронив голову на руки. А руки его лежали на толстой тетради, открытой на, до половины исписанной заваливающимся налево почерком, странице...